Лавра охватила холодная ярость. Слава Богу, у него не было оружия, иначе «исследователь» и двух минут бы не прожил.

— И по человечески, и с научной точки зрения вот что я вам скажу, Александр Маркович. Нельзя пугать выборочно и по заказу, нельзя ковыряться в душах своих беззащитных жертв. Западло это! Противно, унизительно, но не страшно. Или пугайте всех сразу и надолго, или карайте мерзавцев, которые вокруг вас жируют. Иначе, как говорил товарищ Верещагин, за державу обидно.

Следователь обиделся. Исчез радостный румянец, на скулах обозначились желваки.

— Отповедь — не по адресу. Я просто выполняю свои обязанности. Руководят, нацеливают, инструктируют другие.

— Значит, с боку припеку? Тогда понятно… Это, Александр Маркович, не нотация и не отповедь. Скромная рекомендация рядового гражданина снизу. И — без адреса. До востребования, — уже более спокойно, даже с участием, промолвил Лавр. Возможно, следак не так уж и виновен, его выпестовала система, она же вручила беспредельную власть над преступниками, которые зачастую не совершали ничего преступного. Что касается научных изысканий, то без них не обойтись, не реклама — двигатель прогресса, как круглосуточно твердят и по телевизору и в газетах, а именно реформы. Вот только проводить их нужно максимально безболезненно и осторожно. — Так что, извините за резкость.

Щеки снова порозовели, желваки на скулах исчезли.

— Ничего. Я понимаю…

Вот и слава Богу, что понимает, про себя обрадовался Лавр. Можно надеяться, что допрашивая очередных подследственных, он станет обращаться с ними более бережно, а не по живодерски.

— Я могу идти заранее собирать вещички? А то вдруг забуду мыльницу или зубную щетку. Знаете ли, недобрая примета.

— Да, конечно… Особенно, не забудьте зубную щетку, — рассмеялся следователь. — По себе знаю, они чаще всего теряются… И — до встречи. При необходимости — приглашу. Не повесткой, не пугайтесь — по телефону…

А он не такой уж плохой парень, размышлял Лавр шагая впереди вертухая с заложенными за спину руками. С малость поврежденным сознанием, но это не беда — еще пара таких же бесед — выправится. Он забыл, что завтра покинет изолятор, что исправительных бесед уже не будет. При последующих возможных допросах следователь может забыть о напряженном разговоре в прогулочном дворике…

В камере уже знали о завтрашнем освобождении Маэстро. Его так и называли «наш Маэстро», уважительно и со значением. Дескать, в других камерах таких нет и не может быть. Потому что «хоровая» камера — особенная.

Нигде так быстро не распространяются слухи, как в тюрьме. Не успеет начальник изолятора созвать очередное, сверхсекретное совещание, все знают: намечен грандиозный щмон. Мигом исчезают недозволенные предметы, испаряется наркота, обитатели камер походят на первоклашек, еще не познавших мерзостей жизни. Появятся в полном боевом омоновцы, забегают вертухаи, заволнуются следователи — верная примета: кто-то свалил.

А уж весть об освобождении, когда еще нет решения суда, протеста либо согласия прокурора, беспрепятственно проникает в зарешеченные окна, протискивается в замочные скважины, выплескивается из миски с остывшей баландой, падает с потолка, подмигивает из параши.

Рассказывают: однажды изолятор обходил важный чиновник из прокуратуры. Интересовался условиями содержания подследственных, их настроением и намерениями на будущее. Нужно ему это, как петуху коровье вымя, но порядок есть порядок, инструкции положено выполнять. В одной из камер один узник пожелал ему здоровья. Я вполне здоров. — удивился посланец прокуратуры. Вы сейчас чхнете, — уверенно возразил парень. И чхнул же! Так сладко и громко — уши заложило.

Анекдот, конечно, но байка со значением. Дескать, не скрывайтесь, не таитесь, мы все о вас знаем! И о прошлом, и о настоящем, и о будущем.

Проводы Лавра растянулись на сутки. До самого ужина — концерт с исполнением всего наработанного под руководством Маэстро репертуара. В соседних камерах поддержали. Казалось, пел весь изолятор. Даже вертухаи подпевали — не громко, опасаясь втыка со стороны начальства, шевелили губами.

После ужина пришла пора всяческих просьб и наставлений.

Обязательно навестить супругу, передать ей привет и наилучшие пожелания… Попросить мать переслать несколько пачек отечественных сигарет, от зарубежных никакого удовольствия — только кашель и тошнота… Передать любимой подруге, что если она, шалава, не перестанет ложиться под парней, возвращусь — надвое раздеру!… Посоветовать рецензенту не особенно торопиться с отзывом на пока не состоявшуюся диссертацию… Узнать о состоянии здоровья отца… Родила ли беременная телка или все еще на сносях?… Пусть дружан перепрячет волыну, как бы не засветиться…

Блокнот Лавра распух от адресов, номеров телефонов, добрых и не очень добрых пожеланий, требований, угроз расправы.

В эту ночь дежурил немолодой, предпенсионого возраста охранник со странной кликухой Жлоб. Понимая состояние своих подопечных, он не требовал выполнения правил тюремного режима, не угрожал вызвать «успокоительную» команду с дубинками, только просил говорить потише.

Утром «хоровики» накрыли праздничный стол. Не поскупились — выставили на него всю заначку, в основном, Клавкины деликатесы. Горячительное не выставлено, спиртяга спрятан под койкой в резиновой грелке. Шмон не предвидится, но береженного и Бог бережет.

От алкоголя Лавр решительно отказался. Он и в молодости не был поклонником Бахуса, сейчас — тем более. Чокался стаканом с ягодным морсом. Главное не содержимое посуды — настрой души. А она, душа немолодого авторитета, буквально пела.

В начале двенадцатого пришла со стопкой заказанных книг библиотекарша. Пришлось возобновить застолье. С новыми тостами и пожеланиями.

Сменивший Жлоба амбал, ростом под два метра с тупой физиономией дегенерата, тоже отнесся к событиям, происходящим в «хоровой» камере с пониманием. Старался проходить мимо, не открывая глазок, не интересуясь причиной шума.

Лавр с удивлением и недоверием смотрел на веселящихся «хористов». Он отвык общаться с «дружанами» и подельниками, в дни ушедшей молодости окружающими видного авторитета. Разве это преступники? Обычные люди, по недоразумению оказавшиеся за решеткой!

Конечно, в изоляторе сидят и другие: убийцы, рекетиры, насильники, грабители. Их ему не жалко, они заслужили наказание, как бы сурово оно не было. Но сидящие с ним за столом, чем они провинились перед законом?…

В три часа дня заскрипел замок. В дверях появился угрюмый охранник.

— Лавриков, на выход! С вещами, — приказал он. Будто приготовился повести осужденного преступника на эшафот. Лавр подчинился — взял небольшой саквояж и покинул камеру. — С освобождением вас, Федор Павлович, — улыбнувшись, тихо поздравил вертухай.

Он шел не позади, как положено, — впереди освобожденного зека, одетого уже не в арестанскую робу — в новый костюм. Предупредительно открывая и закрывая двери, угодливо улыбался. А из камеры доносилось хоровое пение… «Не печалься, любимая…». Песню, которая стала своеобразным гимном следственного изолятора, подхватили и в других камерах.

Большего почета для недавнего подследственного трудно себе представить…

Возле выхода из следственного изолятора в салоне «жигулей» дремал оруженосец. Оленька почему-то не приехала. Впрочем, это не имеет значения, сейчас он сам поедет к ней…

Клавдия любила спать и засыпала мгновенно. Положит голову на плечо мужа, уткнется носиком в его шею, пару раз удовлетворенно вздохнет и — отключается. Сначала дышит спокойно, ровно, потом, будто вспомнив что-то приятное или, наоборот, неприятное, начинает выводить рулады, постепенно переходящие в храп.

Если она переутомилась на кухне или на участке, этот храп звучит несколько раздраженно, вот, дескать, жизнь пошла взбалмошная, даже всласть похрапеть не удается. Если засыпает после жарких супружеских об»ятий, звучит совсем другая «мелодия» — сладкая, благодарная.