— Вы мне рассказываете сказки! Невозможную ерунду, пани Ласак. Он существует только в вашем воображении. К тому же немца не отравили, а убили тростью.

Ласак снисходительно усмехается.

— Идите за мной.

Она выходит, старательно оправляя свой черный платок. Запирает дверь, прячет ключ в карман широкой черной юбки. Ведет меня по коридору, в котором наверняка назначают друг другу свидание все сквозняки, блуждающие по замку. Открывает какую-то дверь, и мы оказываемся в кухне. Кухня огромная, выложена старым кафелем и напоминает баню в провинциальном городишке. Печь гигантских размеров. Пахнет посудой, кореньями, мокрой штукатуркой. Ласак наклоняется над ведром и достает оттуда стебельки какой-то мокрой травы. Пр отягивает их мне.

— Теперь верите? :

— Что это?

— Зелье, — усмехается она ласково. — Я-то уж это дело знаю. У нас, в нашей стороне, каждая женщина разбирается, какую травку когда надо дать. Что от горла, что от простуды, что, если кровь в девушке застоится. Что на здоровье, а что на смерть. Это болиголов.

Вы сделали отвар? Где чашка, из которой пил немец?

Ласак пожимает плечами, выбрасывает мокрую траву в ведро, закутывается в свой черный платок.

— Теперь вы все знаете. Я никуда не уйду, не бойтесь. Буду ждать, когда за мной придет ваш офицер. А бог мне уже простил.

Выхожу. Она запирает за мной дверь. Слышу, как опускается на колени. Всхлипывает. До меня доносятся приглушенные рыдания, в которых, однако, нет ни тени отчаяния.

— Куницки! — кричу я в пустой коридор.

Первый раз вхожу я в комнату убитого Арнима фон Кольбатца. Куницки уверяет меня, что здесь все осталось так, как было, что ничего тут не трогали. Хотя вполне ручаться не может. Обыск делали в спешке, еще до первого оперативного совещания, затем дверь запломбировали, пломба оставалась нетронутой. Однако в этом доме ни за что нельзя отвечать…

— Вы правы, доктор, — соглашаюсь я. — Значит, возможность отравления вы совсем исключаете?

— Я ничего не исключаю. Я не делал вскрытия, не исследовал содержимое желудка. Но знаю одно, что и вам, кстати, известно: растительные яды не дают никаких внешних симптомов. Повторяю: алкалоиды очень трудно обнаружить при простом осмотре. Прекрасные чемоданы, правда?

Внимание доктора целиком сосредотачивается на кожаных дорожных чемоданах немца. Один из них открыт, видны рубашки, аккуратно уложенные в пластиковые прозрачные конверты.

— А вы могли бы сейчас исследовать желудок с помощью зонда?

Я внимательно смотрю на письменный стол.

— Нельзя ли без паники? Часа через два станет уже совсем светло, я подъеду в воеводскую лабораторию судебной медицины…

— Мне хотелось бы закончить следствие до рассвета.

Куницки поглядывает на меня, прищурив глаз.

— Шутите, капитан?

— Нет. Значит, вы утверждаете, что подозревать отравление просто абсурдно…

— Невозможно говорить об абсурдности чего бы то ни было, пока остаются неизвестными все возможные данные! Я же сказал: вскрою труп — увижу… Сколько может стоить такой чемодан? Долларов тридцать, не меньше.

Все-таки Куницки несерьезный человек. На работе его считают хорошим специалистом и прекрасным товарищем. А он — так мне, по крайней мере, сдается — воплощает собой голый практицизм. Человек-формула.

Я продолжаю осматривать комнату. Обыск, по-видимому, делали основательно. Все, что здесь находится, подробно и точно зафиксировано в протоколе. Домбал тоже сугубый практик. Обожает тщательно собранные и пронумерованные факты и фактики. И чтобы вся фактография того или иного дела находилась в точном соответствии с предписаниями отдела криминалистики. Место, тип, категория… А я не люблю такие штучки!

Через пятнадцать минут могу наконец с уверенностью утверждать, что стакана, из которого пил чай Арним фон Кольбатц, в комнате нет. Доктор рассматривает костюм убитого.

— Доктор Куницки, вы человек серьезный, то есть я хотел сказать — организованный. Куда вы обычно ставите стакан после того, как выпьете чай? — спрашиваю я, а Куницки смотрит на меня несколько обалдело. Потом смеется.

— Попали в точку! Однако что вы имеете в виду? На работе или дома? Если дома, то жена…

— На работе.

— Ставлю на подоконник.

— Понятно. Небольшой зигзаг в заботливо взлелеянных привычках принципиального педанта, — отвечаю я и отдергиваю занавеску.

Арним фон Кольбатц, видимо, тоже был педантом. Рубашки его изящно запакованы, носки аккуратно уложены, галстуки сколоты булавками и висят на специальных металлических вешалках. Но он тоже позволял себе небольшие отступления от принципов. Стакан с чаем стоит на подоконнике. Куницки от радости даже захлопал в ладоши. Стакан с чаем, который Аполония Ласак принесла немцу, остался нетронутым.

Коричневатая жидкость уже покрылась тоненькой бурой пленкой. Дешевая жестяная ложечка лежит на блюдце рядом с двумя кусками сахара.

— У вас есть с собой лупа? — обращаюсь я к Куницкому. Он подает ее мне, но тут же замечает, что исследование стакана и жидкости входит в его непосредственные обязанности. Опять формализм! Но сейчас я уже не обращаю на это внимания. Осматриваю стакан, направив на него яркий луч фонаря. Края абсолютно чистые, ни следа прикосновения губ.

— Вы можете сейчас исследовать жидкость?

— На алкалоиды? Попробую, но за результаты не ручаюсь. Там может оказаться какая-нибудь штука, которая сразу не даст о себе знать. Лучше работать в лаборатории.

— Позже проверите в лаборатории. Ничего против не имею.

— Но теперь это не столь уж важно. Она его не отравила, в лучшем случае — пыталась. Одним словом, работа закончена, пора собирать игрушки. Берите вашего Германа, и поедем домой.

Мы выходим из комнаты и возвращаемся в салон. Садимся в кресла под портретами.

— Почему Германа? Вьг думаете, что это Герман?

— А кто? Его дочь прячет куртку с продырявленным рукавом и признается в убийстве. Понятно, что хочет кого-то прикрыть. Кого? Вы проделываете довольно вульгарный эксперимент над беременной женщиной и устанавливаете истину: она пытается взять вину на себя. Затем признается Герман Фрич. И еще к тому же телефонный разговор с Франкфуртом, который дает основания для серьезных выводов. Думаю, что- он позволяет понять мотивы убийства.

— То есть?

— Если ваша гипотеза относительно королевского векселя соответствует действительности, то отсюда вытекает вполне правдоподобное предположение. Герман убил Кольбатца, чтобы присвоить себе деньги, предназначенные на покупку ценного антикварного документа у старого слуги рода фон Кольбатцев.

— Вы думаете, что вексель у Германа? Почему вы сделали подобное заключение?

— Все очень просто. Дед Германа был последним слугой Кольбатцев. Вспомните-ка: Герман сам говорил вам о золотой монете, которую его деду подарил капитан Харт. Он наверняка сохранил не только монету. Кто лучше лакеев знает все потаенные закоулки дворцов и кабинетов своих господ! Фричи же служили и камердинерами, и лакеями, и садовниками…

— Я изменю о вас мнение, доктор.

— Очень признателен. Но мне просто хочется, чтобы мы как можно скорее отсюда уехали.

— Ваше желание, однако, еще не может служить поводом для ареста Германа.

— Но на худой конец сойдет за довольно серьезную улику!.. — Куницки рассмеялся. — Люблю судебные процессы, в которых обе стороны оперируют лишь косвенными уликами, не имея ни признания обвиняемого, ни прямых доказательств. Они получаются очень волнующими.

— Чувствую, что вы просто питаете слабость к мелодраматическим представлениям. Поэтому вынужден вам напомнить, что здесь совершено серьезное преступление. И его жертва — иностранный подданный. У нас уже есть три возможных убийцы. Не хватает четвертого. И мы не уедем из Колбача до тех пор, пока доктор Бакула не признается.

— Так вы думаете, что это он?

— Возможно. Вы знаете латынь, доктор Куницки?

— Только медицинскую.