Прошу прощения, что я так, обо всем: и о той корове, и о русских, и о пограничниках, но все это важно и объясняет, почему я тогда не уехал. А теперь думаю: если бы я в то время выехал, то не погиб бы, то есть моя Труда… Вы же понимаете, герр гауптман, что не случилось бы того, что случилось в пятницу вечером.
Господин Яспер держался очень вежливо. Не кричал, как он умеет кричать. Может, война его сделала другим, а может, он просто постарел. Лицо его изменилось, и он уже так гордо не ходил, как раньше. Поседел. Держался вежливо и мало говорил. Не сказал, откуда прибыл, только очень хотел есть и съел много мяса. Я тогда как раз зарезал того поросенка. Господин Яспер, немного поиграл с Трудой и, как сейчас помню, дал ей кускового сахара, целую горсть. Ночью, когда уже совсем стемнело, он приказал мне взять лампу и проводить его в салон. Я спросил, зачем, но он только ответил: «Заткнись!» — совсем как раньше, и я подумал про себя, что все же он мало изменился. Боялся чего-то: несколько раз спросил, хорошо ли заперты двери и не ходит ли поблизости кто чужой. Конечно, двери были хорошо заперты. После того как ушли русские, я совсем не открывал главных и боковых дверей и сам жил в помещении для прислуги. Что же касается чужих, сказал я господину Ясперу, то не знаю, о ком он говорит. Сейчас чужие стали своими и свои ведут себя как чужие. В Голчевицах во время репатриации немцы, которые уезжали в Германию, хотели сжечь деревню, только военные ее спасли. На это господин Яспер снова ответил мне: «Заткнись!» — и приказал осветить портреты. С той ночи и начинается все. Из-за той ночи и случилось. В эту пятницу, семнадцатого января…
Господин Яспер осмотрел все портреты, но снял со стены только один. А про остальные сказал, извиняюсь за выражение, но я хорошо расслышал, что «это дерьмо ничего не стоит». Он снял портрет госпожи Анны Хартман, супруги господина Матеуша, основателя рода Кольбагцев. И это меня больше всего удивило. Он взял самый некрасивый портрет. Я, конечно, особенно не разбираюсь, наверное, пан доктор Бакула снова будет на меня кричать, что я вмешиваюсь не в свои дела, но портрет госпожи Анны был и в самом деле плохим. Это значит, что она на том портрете выглядела очень некрасивой. Просто безобразной. Лицо плоское и белесое, как у монгола-альбиноса. Глаза вытаращены, почти без ресниц, и еще длинный нос, нарисованный так, как будто розовой краской просто провели полоску через все лицо. Хуже всего получилась улыбка. Только два зуба торчали изо рта, нарисовали, видно, ей только два зуба, и таким вот кривым ртом она скалилась на весь салон. С тех пор как мой дедушка рассказал мне всю историю рода фон Кольбатцев, я часто думал, почему господин Матеуш на ней женился? Он тоже не был красивым, но, как можно судить по портрету, имел благородную осанку и хорошо выглядел, к тому же добился больших денег. Он мог взять себе в жены девушку из кашубских семей, из славянской лемборской шляхты, где женщины были нежными и прелестными…
А господин Яспер даже не захотел со мной разговаривать об этом. Он молча стоял с лампой в руках над портретом, который положил на пол. Помню, он стоял так очень долго и не отвечал на мои вопросы. Затем ушел и принес толстый рулон. Скажу коротко: он вынул из рамы портрет госпожи Анны Хартман и вставил на его место другой, приказав мне прибить к раме гвоздями принесенное им полотно. Я сделал, как он велел. А когда мы повесили новый портрет, господин Яспер был очень доволен. Он хлопал себя руками по бокам и громко смеялся. Помню, как он даже сказал: «Видишь, Герман, до чего здорово украсила благородный род Кольбатцев эта шлюха, с которой наверняка имел дело весь берлинский гарнизон кирасиров Фридриха Великого!» Он свернул портрет супруги господина Матеуша и упаковал его в брезентовый мешок.
Я ему помогал. Помог ему отвезти портрет на вокзал, сам нес мешок. Не взял от него ничего, только еще немного сахара для Труды. И сейчас я даже сам не смогу объяснить, почему я помогал ему украсть портрет. Может, потому, что боялся. А может, он меня просто убедил, когда говорил, что здесь все уничтожат, сожгут и пепел развеют по ветру. Что портреты будут в лучшей сохранности в Германии. Сегодня я думаю, что имело значение и первое и второе. То есть и я боялся, и он меня убедил. Хотя позднее у меня остался только страх…
На вокзале, когда я покупал ему билет до Гданьска — он сам не хотел этого делать, — господин Яспер сказал, что вскоре вернется, приедет на машине за остальными портретами. Что я должен или в замке, или в окрестных имениях найти другие картины, которыми можно заменить те, что в Колбаче.
Но он не вернулся. Хотя, может, был здесь, но просто боялся войти? Вскоре в замке появились польские военные, пограничники, и я снова стал сторожем, садовником, иногда кучером. А солдаты снова спрашивали, не принадлежал ли этот замок Герингу. Как-то уж повелось, что все посещавшие Колбач с экскурсией или в одиночку обязательно почему-то спрашивали, не здесь ли находилась резиденция рейхсмаршала. Потом выцарапывали надписи на стенах, и я целыми днями занимался тем, что их замазывал. Мне хорошо жилось при польских солдатах. Правда, они не так хорошо пели, но зато вспахали и засеяли поле, которое отошло к замку после раздела земли, заняли даже розарий и построили там барак для школы, в которую потом ходила моя Труда, а мне разрешили показывать портреты, мебель и те часы, когда приезжали высокопоставленные лица, то есть офицеры с женами или одни.
Да, герр гауптман, я солгал. Я обманул и пана доктора Бакулу, сказав ему, что портрет изображает госпожу Анну Хартман. Но что я мог говорить, когда по ночам мне снился господин Яспер, а днем я видел, как моя Труда идет в школу, которую построили польские солдаты?
Так бы все и осталось, если бы два года тому назад (это случилось уже после того, как замок забрало себе министерство, а меня отдел культуры нашего повята назначил сторожем) не пришло письмо от господина Яспера из Франкфурта-на-Майне. Я сжег письмо, но помню каждое слово, написанное господином Яспером. Труда тогда уже училась в техникуме. Снова стал я бояться. По вечерам сидел у окна и смотрел на дорогу. Перестал ездить в город. «А вдруг меня там кто-либо увидит?» — думал я. Так я думал про себя. Очень не любил экскурсий из-за границы. Я почувствовал себя очень счастливым, когда пан доктор Бакула запретил мне водить экскурсии по замку и сказал, что я рассказываю им сказки. А я говорил им только то, что узнал от своего дедушки, который здесь жил и служил со времен господина барона Каспара фон Кольбатца, служил здесь и при капитане Харте, дедушке пана доктора Бакулы. Но пан доктор запретил мне говорить и о том, что там,на кладбище, похоронены его предки. Я послушался. Я всегда его слушался, даже в ту ночь, когда я пошел через окно в кухне подкапывать надгробие его бабушки, той самой, что кричала на меня по-польски: «…мать твою, чокнутую…»
Так что же было в письме господина Яспера? Он писал, что нажил состояние, имеет собственный дом и ведет большое дело, какое — не писал, но большое. Не вспоминал о портрете, однако спрашивал, не обнаружил ли я в замке старинный документ, написанный по-латыни, в конце которого есть слово «гех». Просил, если я нашел, не сообщать ему о документе, но только о метрике его сына. Я на это письмо не ответил.
Через два месяца снова пришло письмо. Теперь он уже писал о портрете и спрашивал, нашел ли я метрику. Я ответил, что не нашел. Я написал ему о моей Труде, о том, что она закончила школу и скоро станет зоотехником. Он прислал посылку для Труды, а через месяц — снова письмо. Он не спрашивал теперь о метрике, а рассказывал историю одного немца — она меня очень удивила, — который скрыл от поляков какую-то машину. Его родственник из Бохума или откуда-то еще написал на него польским властям донос, написал, что его кузен скрывает очень ценную машину. Этого оказалось достаточно, чтобы немца, оставшегося в Польше, арестовали и осудили. Герр гауптман, только читая письмо в третий раз, я понял, почему господин Яспер не упомянул о портрете, а вместо этого рассказывает историю о машине. Я хотел пойти к Труде и открыть ей все, но опоздал. Пришло новое письмо. В нем господин Яспер требовал, чтобы я обязательно нашел метрику и чтобы я не писал ему, если найду старинный документ. Он сообщал, что ко мне приедет некто, перед кем я вытянусь по стойке «смирно». Он прямо так и написал: «по стойке «смирно».