— Нет, я поеду одна, — покачала головой Анна в ответ на все время повторявшуюся настойчивую просьбу Татьяны взять и ее с собою в Двугорское.

— Но… — попыталась обидеться та.

— Никаких «но»! — Анна была непреклонна. — Ты останешься в Петербурге, будешь вместе с Варварой ухаживать за Лизой и заботиться о детях. А о Никите не беспокойся — я обязательно что-нибудь придумаю. Обещаю тебе, что найду выход и уберегу его от тюрьмы.

Честно говоря, Анна еще не знала, как она сделает это, но что-то подсказывало ей: новая поездка в Двугорское принесет если уж не полную разгадку главной тайны — появления у нее нового родственника, то хотя бы приоткроет завесу над ней.

Не позволив никому поздравлять ее — для этого слишком рано, Анна нанесла визит адвокату Саввинову, поручив ему получение бумаг из канцелярии его величества и попросив завтра же с утра приехать в имение Корфов и решить все дела с «наследником»: на всякий случай Анна попросила поверенного приехать с приставами — она не знала, как сложится их непростой разговор с «бароном» и хотела заранее подстраховаться во избежание возможных провокаций с его стороны. И потом, отобедав у Репниных, она отправилась в Двугорское, чтобы встретиться с Никитой, сидевшим в следственной тюрьме при здании уездного суда.

Кивнув перекрестившей ее на дорогу Варваре, Анна велела кучеру ехать быстро — она хотела объявиться в имении засветло, благо, что ночи уже наступили белые. Анна прекрасно понимала, что, быть может, бросается в самое пекло, но хотела провести эту ночь дома, чтобы проследить за «бароном» и Долгорукой и вместе с тем — помешать им предпринять что-либо до приезда адвоката. Анна была уверена — ее присутствие заставит «барона» затаиться, и тогда у нее будет больше шансов добиться желаемого эффекта неожиданности, когда в имении появится Саввинов.

Однако получить разрешение на встречу с Никитой ей удалось не сразу. Судья был в уезде человеком новым и потому подозрительным. И, судя по всему, уже успел попасть под влияние княгини Долгорукой, умевшей при необходимости быть весьма убедительной. И к тому же Анна увидела, насколько искренней оказалась симпатия судьи к новоявленному барону Корфу — так называемый «Иван Иванович», похоже, не терял времени даром и сделался своим человеком в кругу Двугорского «высшего света», играя в уездном собрании в вист по выходным и выезжая иногда с судьей на охоту.

Все это рассказал Анне Завалишин — самый богатый промышленник в их округе. Завалишин собственным выездом лихо продефилировал мимо нее, и Анна, спохватившись, велела кучеру двигаться следом. Порфирий Матвеевич годами был младше Анны, но еще с юности считался ее страстным поклонником. Он и сам был увлечен театром, влюбившись в это искусство, когда посещал спектакли, которые давала крепостная труппа старого барона Корфа. Анна всегда получала на аплодисментах от неприметного, но невероятно эмоционального сына управляющего в имении еще одного их соседа — князя Озерецкого, трогательный букет фиалок, который тот неизменно умудрялся доставать для нее в любое время года.

Сейчас Завалишин владел крупнейшей лесопилкой в округе и слыл меценатом: привозил время от времени в уезд столичных театральных и музыкальных знаменитостей и поддерживал любительский театр, дававший свои представления в доме генеральши Колосковой. Ростом Завалишин так и не задался, зато приобрел солидный животик, на котором поверх дорогого шелкового жилета висела шедшая от пуговицы к карману заметная золотая цепь для брегета. Порфирий Матвеевич был женат и имел, кроме четверых детей, прекрасный дом в центре города, который купил по сходной цене у бывшего уездного головы, уволенного несколько лет назад за растраты. Вместе с ним, просветил Анну Завалишин, «с почетом» проводили и местного судью, а также начальника полиции и директора уездной гимназии.

Анну, которая, не добившись разрешения на посещение Никиты, отправилась, по знакомым ей прежде чиновникам за поручительством, Завалишин признал сразу, однако из-за волнительности момента прежде обомлел, потом побагровел и стал раздуваться. Но при первых же звуках голоса Анны пришел в себя и кинулся ей навстречу с пылкостью давнего поклонника. Облобызав Анне руки и усадив на самое почетное место в гостиной, он крикнул, чтобы сию же секунду подали кофе и принялся было ее расспрашивать, что и как, но Анна умолила Завалишина отложить разговоры и попросила сопроводить ее к судье, дабы подтвердить, что она — та, за кого себя выдает, и имеет полное право на встречу со своим управляющим. Услышав ее просьбу, Порфирий Матвеевич расплылся в широкой и довольной улыбке — быть слугой для самой Анны Платоновой, первой актрисы уездной сцены, то есть, для баронессы Анастасии Петровны Корф — ему не в тягость, а за счастье посчитать и за честь великую!

И, пока напористый и говорливый промышленник (взявший предварительно с Анны слово, что она скоро не исчезнет и после визита в тюрьму обязательно составит ему на ужине компанию, после чего он, естественно обязуется лично доставить ее в родное имение) развлекал беседою подобревшего судью, Анну провели через внутренний двор из здания суда в помещение для предварительного содержания, где сидел Никита. И когда, слегка остолбенев от тяжелого духа закрытого и грязного помещения, Анна смогла, наконец, войти в камеру, сердце ее забилось в тревоге и предчувствии — интуитивно она поняла, что услышит сейчас нечто важное.

— Матушка! Баронесса! Анастасия Петровна! — рухнул ей в ноги Никита, с трудом сдвинувшийся с лежака. Анна заметила, что выглядит он ужасно: лицо разбито, губы синевой затекли, да и на руках еще видны были следы каких-то рваных ран. — Как манны небесной ждал приезда твоего, помоги, не оставь!

— Господи, Никита! Что ты такое говоришь! Я для тебя всегда — Анна, Аннушка! — воскликнула Анна, помогая ему подняться. — Кто же это так тебя? За что?

— Не помню я, — тихо сказал Никита, опуская глаза. — Говорят, пьян был ужасно, драку с приставами затеял, что пришли меня арестовывать. Только я не отвечаю за то.

— А не отвечаешь-то почему? — растерялась Анна. — И куда тюремный доктор смотрит, тебе же в лазарет надо, раны подлечить.

— Да нас здесь лекарствами не балуют, особенно тех, кто по тяжелому делу идет, а меня вот, кроме поджога, еще и в убийстве обвиняют, — кивнул Никита.

— В убийстве? — не поняла Анна.

— Говорят, перед тем, как имение подпалить, я вашего батюшку, князя Петра Михайловича, то есть, по голове насмерть стукнул. А потом, чтобы скрыть свое преступление устроил поджог, оттого и весь в керосине перепачкался, — пряча от Анны глаза, с горечью прошептал Никита.

— А это еще что за нелепость! — всплеснула руками Анна. — Да кто такое говорит?

— Так полиция же и доктор наш, Штерн, если помните. Он, когда Петра Михайловича нашли, его осматривал и протокол составил, что убили вашего батюшку, а поскольку виноватым в пожаре княгиня меня объявила, то мне убийство и приписали, сказали — чтобы следы своего злодейства замести. — Никита еще ниже опустил голову, и Анна поняла — он прячет от нее слезы.

— А мне почему никто этого обстоятельства не сказал? — нахмурилась Анна.

— Видать решили, чтобы сердце вам не рвать, ну погиб на пожаре и все тут, — всхлипнул Никита, и от созерцания слабости этого сильного и здорового мужика Анне стало сов сем уж тошно. Она подошла к Никите ближе и погладила несчастного по голове, точно был он ребенком маленьким.

— И как же угораздило тебя так, Никита, а? — вздохнула Анна. — Ты-то почему не помнишь ничего?

— Да не то чтобы ничего, — кивнул Никита, — только если бы я кому другому сказал, мне все равно бы не поверили… Я ведь, Аннушка, уже и с жизнью простился и Татьяне сказал, если паче чаяния повезет, и меня не повесят, то чтобы не ждала меня с каторги. Может я ее, кандальную, конечно, и вынесу, только что с меня потом за мужик да хозяин будет. Тень одна и останется.

— Ты погоди себя хоронить, Никита, — решительным тоном сказала Анна. — Лучше возьми себя в руки и расскажи мне все, что было, и все, что помнишь. Только с начала рассказывай, с того момента, как появился в имении этот Иван Иванович. Я почему-то уверена, что все беды твои, равно, как и мои здесь, от него начались.