Договорив это, Никита со стоном сел, опустившись, точно подрубленный, на тюремный лежак и, закрыв голову руками, заплакал.

— Боже мой! — только и могла сказать Анна, выслушав эту страшную исповедь, и, едва не потеряв равновесие, села на нары рядом с ним.

Она не знала, сколько длилось установившееся после этого молчание — Никита горестно сжимал виски ладонями и тихо выл, качаясь взад и вперед, точно юродивый. Анна же, казалось, погрузилась в туманную пелену, что окружает вечерами летние болота — и стоять нельзя, и идти некуда, все одно — топь. И от вида потерянного Никиты, от беспросветности тюремной и от сознания необратимости собственного горя, она ощутила внутри себя на миг такую безысходность, что уже готова была и руки опустить — все, к чему она стремилась, показалось ей таким малым по сравнению с ужасной смертью батюшки.

— Так что же нам делать-то теперь? — Никита поднял на нее глаза с еще невыплаканными слезами, и Анна словно очнулась — что же это она? Отчего позволила слабости овладеть ее сердцем? Или решила, что раз уж сильный и мужественный Никита плачет, то и ей не грешно? А вот и нет — именно она и не имеет на это права! Ведь сейчас от нее одной зависит и жизнь этого человека, и судьба ее семьи!

— Тебе должно думать лишь о том, чтобы поскорее выздороветь, — твердо сказала Анна. — Я позабочусь о том, чтобы тебя немедленно перевели в лазарет, и доктор осмотрел твои раны. Ты обязан поправиться, и как можно быстрее, потому что мне в самое ближайшее время понадобится твоя помощь. Я доведу до конца то расследование, что начал отец, я раскрою эту тайну и узнаю, кто он — «барон Иван Иванович Корф»! Мы вместе сделаем это, Никита!

— Да как же я стану тебе помогать, ведь я под судом? — вздохнул тот.

— Обещаю тебе, — точно клятву, произнесла Анна, — что завтра же ты выйдешь из тюрьмы.

— Чудес не бывает, — прошептал Никита и махнул рукой.

— Да что с тобой?! — воскликнула Анна. — Ты молился о моем возвращении, ты надеялся на мою помощь, так неужели в тот миг, когда мне открылась горькая правда о смерти моего любимого папеньки, я отступлю? И позволю тебе погибнуть? И убийца останется безнаказанным? Нет! Этому не бывать! Приди в себя и верь, как верил все это время, и Господь не оставит нас — мы узнаем правду.

Анна обняла Никиту за плечи и поцеловала в лоб, нежным, материнским жестом расправив его спутанные, потемневшие от тюремной сырости волосы.

— Мне надо идти, Никита. Но скоро я вернусь за тобой, и тогда все, кто повинен в смерти Петра Михайловича, в болезни Лизы, те, кто принес столько горя моим детям и племянникам, ответят за содеянное зло. И справедливость восторжествует…

Больше всего Анна боялась, что не сможет совладать с собой, выйдя из камеры, где был заключен Никита. Она не хотела, чтобы кто-нибудь, а тем более судья или Завалишин, догадались о том, какое потрясение она испытала, узнав правду о гибели своего отца и пожаре в имении. И, хотя Никита сам не видел, кто поджег дом, Анна не сомневалась, что причастна к этому все та же компания, а, зная склонный к безумным поступкам характер княгини, она готова была утверждать, что именно Мария Алексеевна стала зачинщиком поджога. Анна была уверена, что, несмотря на то, что Никита не знал подробностей проведенного петербургским сыщиком расследования, Петр Михайлович вел тому точный отчет, но все бумаги сгорели в огне…

Впрочем, почему сгорели? Вполне возможно, что княгиня Долгорукая выкрала их. Наверное, отец и застал ее за этой кражей, а справиться с покалеченным и больным стариком ей, конечно же, не составило труда. Анна вздрогнула, представив себе, как Мария Алексеевна, которую безумие наделило еще большей, чем прежде, силой, прокралась в кабинет и обрушила на голову отца свое ужасное орудие. В горле почему-то в одно мгновение все пересохло, и Анна принуждена была опереться на стену, чтобы не упасть.

— Вам плохо, сударыня? — поддержал ее под руку стоявший при выходе конвоир. — Вы что-то бледная стали.

— Это все тюрьма, — попыталась улыбнуться Анна.

— И то правда, — кивнул часовой. — Здесь веселого мало. Давайте я покличу кого, и вас проводят до судейской залы.

— Не стоит волноваться, — вежливо отказалась Анна. — Немного свежего воздуха, и я приду в себя.

Она уже хотела было уйти, но потом спохватилась и, достав из внешнего кармана жакета, надетого поверх платья, небольшой кошелек мешочком, развязала стягивающую его тесьму и вынула из него несколько монет..

— Это вам, любезный, — сказала она, удостоверившись, что их никто не видит, и подала деньги часовому. — Не откажите, примите это малое пожертвование. Для вас и вашей семьи. У вас есть дети?

— А как же. — Часовой опустил глаза с таким понимающим видом, что Анна едва удержалась от улыбки. — Не извольте беспокоиться, прослежу, чтобы того убивца не трогали и хорошо покормили.

Он не убийца, хотела было возразить часовому Анна, но вовремя одернула себя — это никому не должно быть известно, кроме истинных виновников трагедии в имении ее отца Двугорском.

Завалишин, судя по всему, хорошо развлекал местного служителя Фемиды, так что оба при появлении Анны выразили явное удивление по поводу ее слишком быстрого возвращения. Судья еще раз, не без влияния Завалишина, принес Анне искренние соболезнования о погибшем князе и клятвенно заверил ее, что виновник непременно будет наказан.

— И я мечтаю только об одном — о правосудии, — многозначительно сказала Анна и вместе с Завалишиным покинула здание суда.

Потом Порфирий Матвеевич со словами «И я не приму никаких возражений!» отвез ее в местное собрание, где для лучших людей города был открыт ресторан на манер столичных и, велев кучеру, чтобы он сообщил хозяйке — своей жене, что к ужину его можно не ждать, повел Анну под руку в зал, оформленный в по-провинциальному аляпистом ампирном стиле. И, хотя Анна не была расположена к разговорам, ей волей неволей пришлось отвечать на вопросы Завалишина о ее счастливом воскрешении, о Владимире и брошенной актерской карьере. Спасало лишь то, что словоохотливый Завалишин задавал свои вопросы таким образом, что на них требовались и были достаточными короткие или малозначительные ответы. И поэтому в большинстве случаев Анна отделывалась репликами «да-нет» или только вздыхала, выдерживая паузу, благо в мастерстве их преподнесения была весьма искусна.

И все же она была бесконечно благодарна бывшему поклоннику ее таланта, что он оказался в этот день и час на ее пути. И, когда они прощались у крыльца их имения, куда Порфирий Матвеевич, как и обещал, привез Анну (в то время как коляска Репниных плелась за экипажем Завалишина на почтительном расстоянии), она вдруг порывисто обняла своего спутника и расцеловала в обе щеки. От такой щедрости Завалишин обомлел и едва не прослезился, воскликнув дрогнувшим от волнения голосом: «Богиня, богиня!». Его искренность тронула Анну, и на мгновение в ней возникло давно забытое ощущение, которое актеру дает публика, любящая его и поклоняющаяся ему.

— Фиалки за мной, — прошептал Завалишин, склоняясь к ее руке в прощальном поцелуе.

— Вы и так сделали для меня сегодня очень много, — призналась Анна, и Завалишин с удивлением взглянул на нее — откуда ему было знать, что она имела в виду! А потом он еще долго махал ей из экипажа, не решаясь сесть и потерять из виду.

К реальности Анну вернул громкий стук, распахнувшихся створок двери — на крыльце появился Карл Модестович и, разглядев в наступавших сумерках, кто была их неожиданная гостья, прошипел:

— Приехали-таки. Входите. Велено принять.

Если Анна и была удивлена таким гостеприимством и подозрительной сдержанностью всегда бесцеремонного и хамоватого управляющего, то виду не подала. Конечно, ее насторожила предусмотрительность «барона», наказавшего Шулеру встретить гостью в соответствии с ее статусом и положением хозяйки, но означать это могло лишь то, что осторожный «барон» был готов к бою. И внешней демонстрацией своей лояльности он еще раз доказал Анне свое умение проявлять завидную выдержку и способность просчитывать ходы противника. Впрочем, — и в этом Анна была уверена! — сюрприза, о котором завтра «барону» объявит адвокат Саввинов, он вряд ли ждет.