Что за дикость, подумала Кору, оставлять караульных у храмовых дверей! Зачем?! Хорошо, Хотуру не доверяет Львятам из Чанграна, но, если не веришь — поставь телохранителей у дверей и окон собственной спальни! Не думает же Хотуру, что «наши» могут ограбить Творца? Правоверные в доме у правоверных — ради власти и дележа полномочий может случиться всякое, но уж не осквернение общих святынь!

Единственное логичное объяснение, которое Кору придумала — у Хотуру в храме важный разговор, и он не хочет, чтобы этот разговор слышали «наши». Но раз он не хочет — то просто необходимо услышать.

Входить в храм через охраняемую дверь Кору передумала. Зачем сообщать о себе?

Она нырнула в тень, как в воду, и прижимаясь к стене, неслышно ступая и почти не дыша, пригнувшись, прокралась мимо освещённого окна. Обошла храм вокруг.

Жильё для рабов и рабынь тоже стояло тёмное. А дверца для храмовых служек, похоже, не была заперта: на ступеньках сидел волчонок лет шестнадцати и спал, прислонившись головой к дверному косяку. Его меч в ножнах лежал рядом с ним. От волчонка пахло вином шагов с шести.

Кору усмехнулась. Горе-караульщик, видимо, был трезвым, когда его ставили на этот пост, а набрался потом — флягу с остатками вина он прижал во сне ладонью к бедру. Этот мальчик, наверное, не верил, что Львята Льва и их люди способны на какой-то подлый поступок, или просто, как все нормальные люди, не мог представить себе злодеяния в храме.

Кору осторожно толкнула дверь — и та отворилась без скрипа: уж в храме-то богоугодно тщательно смазывать петли! Кору перешагнула через ногу волчонка, вошла в узкий коридор, по которому в храм носят светильное масло и прочие мирские вещи для освящения, и прикрыла дверь за собой.

Коридор был тёмен и пуст, зато из храмового придела на маленький алтарь, где освящались масло, мёд и листки для священных знаков, падал узкий луч света. Кору услышала голоса, которые даже не пытались приглушить — разговаривали у Большого алтаря, рядом с Солнечным Диском. Оттуда любое слово доносится гулко и чётко — не посекретничаешь — но беседующие понадеялись на охрану, а может, и не думали о возможных шпионах, хоть и приняли меры предосторожности.

Кору прошла по коридору на цыпочках, присела за маленьким алтарём и прислушалась.

— Я не стану, — сказал Хотуру. — Ты слышишь? Я не стану, потому что МНЕ это не выгодно. Прости, сейчас не о мистических откровениях речь идёт.

— Творца предаёшь? — спросил Наставник. В ярости, но сдерживается. — Кому предпочёл, кому?! И Льва Львов тоже предаёшь?!

— В толк не возьму, о чём это ты толкуешь, — в голосе Хотуру тоже послышалось явственное раздражение. — О девчонках?

— Да, о них тоже! — с отвращением сказал Наставник. — Свет не видел такого позора — за одним столом с женщинами, из одной чашки с женщинами — чуть ли не обнимались с женщинами прилюдно! Забыли, забыли себя твои волки…

— Знаешь, что? — голос Хотуру вдруг стал очень приятен на слух. Голос правильного боевого командира, который наступил на трусливую мышь, не видавшую настоящих сражений. — Я не хочу, пойми, не хочу и не намерен слушать все твои бредни о разврате, пороке и прочем — я уже наслушался. И имей в виду: я за любую из этих девчонок отдам тебя и ни минуты не пожалею об обмене.

— Ты хоть понимаешь, что сказал?! — задохнулся Наставник.

— Понимаю, — сказал Хотуру медленно и мрачно. — Я не знаю, что с моим старшим сыном, Ному. Может, он — такая же девчонка, если ему не повезло умереть. Зато я знаю, что мне полагается о нём не думать. Все вы говорите, всегда: плен — это несмываемый позор, а уж… А ты знаешь, что такое ребёнок, твой собственный сын, а, Ному? А что такое бой, знаешь?

— Ты не о том толкуешь, — возразил Наставник, снизив тон. — При чём тут твой…

— А при том, что у меня язык отсохнет проклясть любую из этих девчонок, — сказал Хотуру. — В Книге Пути сказано: «Позор — трусу, и предателю, и нечестивцу, и коснувшемуся тела брата рукой или сталью с гнусным умыслом, и ударившему в спину, и отступившему от истины. Посмеяние, поругание и забвение». И ты это вспоминаешь, когда речь идёт о таких, как они — а ты поручишься, что они струсили или предали? Ты поручишься, Ному?

— Творец видит с небес, — огрызнулся Наставник.

Кто-то там нервно ходил туда-сюда. От него колебался свет и слышались шаги.

— Творец видит — и привёл их ко мне, — сказал Хотуру. — И если Мингу завтра будет обнимать любую из этих девчонок — я сделаю вид, что не видел.

— Кровосмешение ты тоже одобряешь? — прошипел Наставник с крайним отвращением.

— Я внуков хочу, — сказал Хотуру втрое тише. — Ты это тоже не можешь понять. Я не воюю. Ладно, на мой век хватило, я взял в бою, она родила четверых…

— Ты и к ней непозволительно слаб…

— Она родила мне четверых здоровых детей! Двое умерли за Прайд — воюя за Прайд, слышишь, ты! Тирсу не вернулся из боя — и я не могу молиться за его загробный покой, может он жив ещё… И Мингу — он со мной последний! И войны нет! — в голосе Хотуру появился и окреп жестокий нажим. — Что мне сделать, чтобы у моей крови было будущее, Ному? Резать для него деревенских, как цыплят в день Жертвы? Кого они родят, деревенские?! Или что? Подранков покупать?! На базаре в Хундуне еретичка из Шаоя, штопанная в пяти местах, с выбитым глазом, идёт за полторы тысячи — но я бы купил, кто бы мне продал! Что-то давно их не привозили в Хундун…

— Все разговоры — о женщинах, — кажется, Ному сплюнул на пол, а Кору поразилась такому кощунству. — Я зову тебя подумать о Льве Львов и об Отце небесном, а ты — о женщинах…

— Мальчики-Львята обещали войну, — сказал Хотуру. — А война — это свежая кровь. С другой стороны, мальчики хотят позволить поединки всем, даже мужикам… Тоже хорошо. На войне я могу потерять последнего… а на поединке приобрету, обязательно, я в Мингу верю…

— Никогда Святой Совет этого не одобрит! — прошипел Ному еле слышно. — Это против веры, это против традиций, это против всего! Чтобы плебеи грызлись между собой, как псы по весне и по осени? А может ещё волчатам позволить скрещивать клинки, а, Хотуру? С братьями? Да что волчата! Львятам позволим, чего там…

Ходил Хотуру. Теперь Кору поняла точно. Его голос то приближался, то удалялся — и вдруг он остановился рядом с малым алтарём, совсем рядом. Теперь Кору видела его тень в полосе света от храмовых светилен.

— А в чём ужас, Ному? — вдруг спросил Хотуру как-то почти весело. — И мир уцелеет, и Чангран останется стоять на месте, и символ веры никто не предаст. Не касаться железом тела брата? Творец с ним, никто и не коснётся. Но почему нашим волчатам не погонять деревенских щенков, если на то пошло? Вот эти щенята, которых отпустил северный мальчик — они же дрались на палках… почему бы любому из них не…

— Чтобы деревенское отродье палку подняло против Прайда?! — прошептал Наставник в ужасе. — Этого хочешь?

— Или нож, — продолжал Хотуру. Кору не поверила ушам: старый Львёнок явно резвился, его голос стал совсем весёлым. — А чего стоит волчонок, которого завалит щенок, Ному? Нет, наш всё равно возьмёт — но здоровую, пойми ты!

— И будет лапать её при людях, как этот богоотступник, как этот отцеубийца…

Кто же отцеубийца, удивилась Кору. Хотуру удивился не меньше.

— Почему — отцеубийца? Ты ведь про чангранского Львёнка?

— А нет?! Сидел, пил твоё вино — и из своей чашки давал пить языческой ведьме, с открытым лицом, не меченой, наглой… думаешь, не собирается убить отца, а Хотуру?! Не кого-нибудь, а Льва Львов! Ты вот что оцени. Это он метит на Престол Прайда — развратная, пьяная, грязная скотина! А если взял в драке, а? Девку свою? Не на войне, а в пошлой драке, как последний деревенский…

— Всё, хватит! — Хотуру оборвал Наставника на вдохе. — Я весь этот подлый поклёп на Львёнка Льва слушать не собираюсь.

— Да ты же… — задохнулся Ному — и Кору услышала какую-то возню, стук падающего предмета и рычание Хотуру:

— Ну вот что — я вижу, к чему ты гнёшь! Ты бунта хочешь — чтобы потом донести! Уж не знаю, на что надеешься, земель моих хочешь, денег — или просто ласк от Святого Совета — но и слепому ясно: моей крови тебе надо. Крови моих волков. Крови моего сына тебе надо.