Кроме Хенту и Винору, в комнате Шуху сидели ещё двое младших командиров, его соседей по бараку. Горел фитилёк в глиняной светильне с деревянным маслом, волки сумерничали, пили терпкое и сладкое данхоретское вино, купленное на остаток денег Анну-Львёнка, и беседовали.

Вино как-то не веселило. Все были злы, всем хотелось на войну или домой — совсем домой, провались он к гуо в логово, этот статус. Всем до смерти надоели сверчки в похлёбке, замученные больные девки, безденежье и скука, да и крутиться ради лишнего куска у породистых волков не было привычки.

Пришлось.

В это дурное и мутное время трофейных чудесных верблюдов из Шаоя сменяли на других, поплоше, чтобы проесть и пропить разницу — потом повторили процесс дважды и трижды; у Дариту и Нельгу верблюды за это время вообще сошли на нет. В верблюжьем загоне, где содержались верблюды Прайда, натурально, остались несчастные твари, старые, запалённые, страдающие кашлем и чесоткой — пришлось идти в город, чтобы выбить верблюдов из плебса. В городе выяснилось, что не одни они такие ушлые: в верблюжьих рядах волки выдержали целую баталию. Солдаты, которые тоже продали или обменяли верблюдов, подставив себя под возможную казнь за отсутствие боеспособности, и бесстыжие торгаши, которым было плевать на любые дела Прайда да и вообще на всё плевать, кроме барышей, сцепились за эту несчастную скотину, как за святую истину. В результате верблюдов добыли, конечно, но кто-то схватился за меч, а кто-то начал стрелять… а торгаши — сволочи, конечно, но, как-никак, братья по вере… Недобро вышло.

А Нуллу-Львёнок, весь золочёный и шёлковый, расфуфыренный и надменный, как индюк сунрашмийской породы, только сизой сопли под носом не хватает, вместо того, чтобы сказать терпеливым солдатам доброе слово, сходу обвинил их в государственной измене. В котёл перед дорогой волкам из простых лишнего козьего ребра не кинули, зато не забыли натыкать людей носом во всё, что воняет. Чему бы радоваться-то?

На этом фоне вдохновенный рассказ чуть подвыпившего Хенту об отряде Анну-Львёнка, о девочках-пленных с севера, об истинном братстве, как в армии Линору-Завоевателя, произвёл такое сильное впечатление, что волки сжимали кулаки. Любой боец хочет, чтобы ему доверяли — а ещё уверенности, что свои не бросят. Анну-Львёнок обещал такую уверенность высшего порядка. Дариту прослезился. Шуху переглянулся со своей еретичкой. Винору пил и кивал: «Ради какого же демонова рога такого человека, как Анну-Львёнок, обвиняют в грязных делах?! Подлости, просто обычные подлости… всякий норовит наверх по чужим головам вскарабкаться…»

Хенту, так и не сумевший расслабиться после дикой спешки, загнанной лошади и умотанного до желания прилечь верблюда, чувствовал себя несколько более пьяным, чем ему хотелось бы — но тёплый туман опьянения не мешал трезвым и тяжёлым мыслям. Когда он уезжал, положение в лагере было ещё далеко не таким унылым — сейчас волки еле держали в себе раздражение, почти злобу — и, тем не менее, Хенту не осмеливался заговорить о том, что поручил ему Анну-Львёнок.

Даже Винору, даже Шуху — не посмели бы увести армию прямо накануне военных действий. Да и не вышло бы просто «увести» — Нуллу-Львёнок не дал бы. Значит, пришлось бы убивать? Братьев из Прайда? Львёнка Льва? Он — ничтожество, расфранченное ничтожество — но на нём осиянная благодать Прайда, он сын Льва Львов… Конечно, Анну сопровождает двух Львят Льва — но и Нуллу, каков бы он ни был… да ещё с приказом Льва Львов. Государственная измена?

Да и кто посмел бы прослыть убийцей Львёнка?

Вот тут-то и заявилась в барак компания столичных волков — или комнатных псов, откормленных во Дворце Прайда. Ах, как им тут казалось темно и грязно — после чангранских розовых покоев! Пока они фыркали в узеньком коридорчике, из которого несколько дверей вели в комнаты, пока пинали горшки, сёдла и чей-то сундук, некстати оказавшийся у важных особ под ногами, Шуху и Винору сунули бурдюки с остатками вина и грязные чашки под подушки — но Чикру было некуда спрятать. И Шуху окаменел лицом, а Хенту понял, что сейчас и произойдёт то, ради чего он приехал.

Или совершить, или умереть.

Как они ввалились в жалкую комнатушку — четверо — морща носы, с ладонями на эфесах — и с места в карьер кинулись в атаку!

— Ты! Это ты, что ли, младший командир?! Вы тут что, пили — перед походом?!

— Что это за гнильё? Зажгите ещё светильни, темно, как в кишках у дракона…

— О-о… У вас тут шлюха? Неплохо развлекаетесь…

— А ну-ка выйдем на воздух! Пусть Львёнок Льва на вас посмотрит, вояки…

У одного из них хватило ума протянуть руку, чтобы схватить Чикру за шиворот — но она шарахнулась и ударила его по пальцам. А столичный франт увидал нож в её руке.

— Смотрите, братья — у них шлюха вооружена! — и потянул из ножен меч.

— Не трогай её, брат, — тихо попросил Шуху. — Она — немая. И вообще…

Чангранцы расхохотались.

— Да хоть слепая, мне-то какая разница! — бросил франт, смеясь. — Она же шаоя, да? Еретичек защищаешь, да? Строптивых, с ножом? Э, да у вас тут просто шайка какая-то, а не волчье братство!

— Слушай, брат, — вступился Нельгу, — да что, завтра выступаем в поход, завтра всё будет не так… Брось эту ерунду, брат — подумаешь, кто-то трогал женщину…

— Львёнок Льва ещё разберётся, с кем пойдёт в бой, а с кем — нет, — презрительно выдал товарищ франта, кривя губы. — И мы разберёмся. Вот ты… с чего это у тебя тут женщина перед самым походом, да ещё и на волков ножом замахивается? А?

Шуху медленно вдохнул и выдохнул.

— Личный трофей, — проговорил он, ещё снижая голос, чтобы ни звуком не выдать истинных чувств. — Немая, дура, прислуживает мне.

— С ножом, ага.

— Мясо резала.

— Чьё? — столичные волки снова рассмеялись

— Да ладно, — сравнительно благодушно сказал волк в длинной бархатной куртке. — Шлюха ударила Лиму — ну так накажи её и отправь к рабыням. Или приколи вообще. Не можешь же ты делить с девкой постель и кров, верно? А сами — выходите. Покажем Львёнку Львов, какая шантропа у него тут, в Данхорете…

И тут Шуху заклинило.

— Рабыня — моя, — сказал он еле слышно, сжимая кулаки. — Моя рабыня, ясно! А моя рабыня, мой меч, мой верблюд и моя честь будут при мне, что бы чангранский слизняк на это счёт не болтал.

Чангранцы опешили. Тот, кого ударила Чикру, закусил губу и переменился в лице. Хенту тут же понял, что он сейчас рубанёт Шуху мечом, и подставил под меч круглую деревянную столешницу — на это ушло не больше мгновения — меч врезался в дерево наискось, как топор — Чикру оказалась сзади и двинула франту сцепленными кулаками по затылку — он стукнулся подбородком и губами о ту же столешницу — и тут в очень маленькой тёмной комнатушке дерущимся стало жутко тесно.

Кто-то, кажется Нельгу, коротко охнул, как человек, которого ткнули под рёбра кулаком или ножом — а Шуху лупил ногами франта, и Винору с Дориту кого-то заламывали, и Хенту бил кого-то медным кувшином по морде, и какой-то неуклюжий боров опрокинул светильню — в мутном, уже ночном свете из оконца стало решительно не разобрать своих и чужих — и тут драка вдруг кончилась.

Хенту вытащил кресало и высек искру. Фитиль в полупустой светильне тускло вспыхнул — и Хенту увидел Нельгу, сидящего на коленях посреди комнаты, рядом с окровавленным франтом. Нельгу, прижав ладони к груди — сквозь пальцы лилось чёрное — поднял на Хенту глаза, в которых отразился маленький огонёк, сказал каким-то детским голосом: «А меня убили…» — и мягко завалился на бок. Его глаза остановились и остекленели. Дориту, державший чангранца за грудки, врезал им о стену так, что барак вздрогнул — и отшвырнул отяжелевшее тело в сторону, как мешок.

— Это что же, — растерянно сказал Винору, — они все мёртвые, что ли? Чангранцы-то?

— Не-ет, нет, их так просто не убьёшь, это они убивают, их — нет! — прошипел Шуху. Хенту услышал в его голосе нестерпимую тоску и такую же нестерпимую злобу. — Ох, Нельгу, братишка, меня собой закрыл в Аязёте, получил мою пулю в плечо, две недели болтался между мирами — вместо меня…