— Моя дражайшая коллекция, — сказал Николай.

Ошеломленный Северин надолго застыл перед распахнутым шкафчиком. Он ощупывал пытливым взглядом находящиеся в нем ценности, таящие секреты чужих культур: вещества, приносящие мечты и видения и пробуждающие бурление в крови, яды, влекущие смерть. Ноздри ласкало их томительное благоухание. Николай с улыбкой смотрел на его напряженное лицо, а потом достал из глубины синий флакон со стеклянной пробкой.

— Это верное средство, — сказал он. — Однако соблюдайте осторожность…

Под отполированным горлышком Северин увидел сухие, схожие с глиной, крошки.

— Что это? — спросил он.

— Китайская отрава.

— И вы хотите отдать ее мне?

Николай медленно сомкнул створки шкафчика.

— У меня еще есть. — И повернул ключ.

Спускаясь по лестнице, Северин столкнулся с Карлой. Тщетно прождав его немало дней, она как раз направлялась к Николаю, подумав, не там ли он. Подол ее черного бархатного платья волочился по ступенькам, и на несколько мгновений ее необыкновенно прямая фигура застыла перед Северином, а неподвижное, обращенное к нему лицо побледнело, будто она решилась на что-то.

— Где ты пропадал?

Северин посмотрел ей в глаза, потемневшие и невидящие, и прочитал в них страх потерять его. Затем он окинул взглядом ее всю, высокую и царственную, выросшую перед ним на каменной лестнице, подобно чужеземному, исполненному тоски цветку, и понял, как она прекрасна в эту секунду. Ее губы хранили воспоминания о поцелуях, коими он упивался совсем недавно. Но теперь они стали для него прошлым, с которым давно покончено и которое более не волнует душу. Мучительно, словно все ему только снится и он подыскивает слова, чье значение ускользает от него, Северин произнес:

— Иди домой, Карла… Я не люблю тебя больше.

Ее рука отпустила перила. В открытую дверь подъезда ворвался порыв ветра и заставил их вздрогнуть от холода.

— Иди домой, — повторил он и зашагал прочь, как недавно, не оборачиваясь, ушел от Зденки.

У себя в комнате он некоторое время постоял в потемках. В кармане нащупал бутылочку, вобравшую тепло его тела, и почувствовал, как холодны руки. Затем зажег свечу.

На столе лежало письмо. На конверте неровным и сладострастным женским почерком было выведено его имя. Должно быть, послание доставили, пока Северин был у Николая. Он открыл его и сразу посмотрел на подпись. Не читая, он поднес письмо белокурой Рушены к пламени свечи.

Стоило Северину получить порошок из шкафчика друга, как им завладело неизбывное беспокойство. Он опять замкнулся в себе, перестав с кем-либо общаться. Не ходил к Николаю, много недель не видел старого Лазаря. В последний раз они встречались в тот день, когда столкнулись на улице и вместе отправились в салон доктора Конрада. Он больше ничего не слышал о Сюзанне. Не получал вестей с того осеннего вечера, когда она неожиданно разожгла в нем пламя и отвела в свою комнату. Он старательно обходил лавку ее отца стороной, считая все прихотью и случайным порывом. Северин боялся, что воспоминание о девушке выродится в проходной эпизод и начнет вызывать раздражение. Им овладели смутные желания сибарита, ухитряющегося взирать на собственную жизнь со стороны. Его устраивало, что Сюзанна не ищет с ним встречи; с Карлой и Зденкой было покончено навсегда. Трепет томления ни на миг не оставлял его смятенную душу. Теперь, вернувшись днем из бюро домой, он, как раньше, погружался в отупляющий многочасовой сон. Ночью бодрствовал, лежа в постели и буравя взглядом темноту. Он считал удары часов за стеной у соседей и боролся с овладевающим им страхом. Утром с воспаленными глазами Северин шел в контору.

Случалось, он вставал среди ночи и одевался. Он был не в силах долее лежать в разворошенной постели в тисках узкой и длинной комнаты, не желающей отпускать от себя мрак и остававшейся темной даже тогда, когда небо снаружи окрашивалось лучами восхода. Нередко, во втором или третьем часу ночи, он закрывал за собой двери квартиры и спускался по неосвещенной лестнице на улицу. Город, исхоженный им вдоль и поперек днем и по вечерам, обладал неведомой и безгласной властью над ним. Он выводил Северина из кошмара снов в свои объятья. И Северин, поеживаясь от холода и зажав в зубах потухшую сигарету, шествовал мимо спящих домов, глядя, как гаснут последние огни в окнах, и вслушиваясь в песни возвращающихся домой гуляк и в тяжелую поступь ночных патрулей. Когда-то и он частенько шел домой по ночам, разгоряченный вином и оглушенный шумом трактира. Однако он не мог не замечать, что сейчас все по-иному. Разум его оставался ясным и чутким; он видел, как ночь меняет вещи вокруг и они начинают жить второй, отличной от дневной, жизнью. Видел, как скучные безлюдные площади преображаются в меланхолические пейзажи, а узкие переулки превращаются в сочащиеся влагой крепостные темницы. Этот ночной непокой доводил его до самой городской окраины с ее бесконечными рядами казарм, выстроившимися впритык друг к другу, в Пятый округ, где легко заплутаться среди безликих современных улиц даже средь бела дня. Остатки бывшего еврейского квартала кое-где еще выглядывали из темноты; монастырь Братьев Милосердия громадой нависал над подступающими к нему новыми домами, не успевшими сбросить леса. На площади Франтишека у набережной горели два одиноких фонаря, и речные волны тяжело и монотонно бились о мост.

В ночных заведениях музыканты играли на хрипатых скрипках. Не раз Северин задерживался у мутного окошка, глядя в щель между портьерами. Он слышал, как на зеленом бильярдном столе сталкиваются шары, а в буфете звенит посуда. Двери открывались, и до него доносился пресный запах варева. Зима выдалась холодная, и он засовывал руки с до боли заледеневшими суставами поглубже в карманы. Бывало, он шел на звуки музыки. Заказывал горящий пунш и держал пальцы над голубым пламенем. От застоявшегося табачного дыма щипало глаза, но тепло помогало расслабиться.

Почти всегда он прятался от холода в одних и тех же местечках: в «Белом венке» на Фруктовом рынке, где гости спали прямо за столами, уронив головы на сложенные руки; в «Нычке» на Малой Карловой улице — он не раз оказывался там единственным посетителем; или в русской кофейне на границе между Прагой и Виноградами, куда любили наведываться чешские студенты. Эти заведения были знакомы ему со времен былых похождений. Теперь он сидел там, чужой и неприкаянный в мире, казавшемся нереальным и механическим, сидел в закусочных, открывавших взору всю глупость убогого веселья, в кафе с обитыми красным бархатом стульями, с посетителями, выглядящими как официанты, и официантами, смахивающими на посетителей. Он посмеивался над самим собой, вспоминая, как однажды пытался утолить здесь душевный голод. Прошли годы, но голод остался прежним. Даже стал горше, требовательнее, неумолимее. Его тревожная бессонница не имела ничего общего с лихим угаром давних дней, да и безразличие, парализующее его сейчас, не было похоже на то, что читалось на лицах кокоток, скучающих за мраморными столиками или подходящих к нему с предложением выпить чашечку чая. Он не знал, сколько ночей провел, кружа по городу и заходя в места, открытые до утра, но чувствовал, что кружит и кружит вокруг одной точки, будто посаженный на цепь зверь. И тогда с бессознательным ужасом он ощупывал карман, в котором хранил флакон с ядом. Как-то зимой, после бессонной ночи, он на рассвете зашел к Николаю.

Было довольно рано, когда звук дверного звонка торопливо и раздосадованно прокатился по коридору. Николай еще лежал в постели и принял гостя с откровенным изумлением. Однако, увидев обреченное, с залегшими под глазами тенями, лицо Северина, протянул ему руку.

Николай спал в будуаре. Он с присущим ему изящным вкусом собрал в одной комнате сотни образчиков разных видов искусства, отчего помещение скорее походило на роскошное гнездышко куртизанки, чем на спальню холостяка. С потолка свисала серебряная лампа; свет горел в ней за медово-желтыми стеклами. Яркие шелка и парча покрывали низкие столики и стулья. Темные бронзовые статуэтки, коробочки из сандалового дерева и японские расписные вещицы соседствовали с изысканной посудой и шкатулками, чашами для причастия и азиатскими безделушками, а также огромным, почерневшим от возраста канделябром с семью толстыми церемониальными свечами. Сквозь готическую вязь занавесок проникали первые блеклые лучи зимнего утра. Взгляд Северина проследовал через всю большую комнату по-над тусклым узором обоев туда, где в золоченой кровати сидел, приподнявшись, Николай. Было видно, что Северин не совсем понимал, почему оказался среди этой чувственной и богатой обстановки. Наконец он с криком бросился к протянутой руке товарища. В голосе читалось все его горе, все страдание. Он опустился на колени перед постелью и спрятал голову в подушку.