Он обжал ладонями ветви испытуемого куста, словно лепил из снега шар. После этих его манипуляций металлокустарник стал напоминать причудливый ерш для мойки посуды, облепленный грязными комьями серой застывшей пены.

Теперь настало время аналитической выкладки, на которые острый и проницательный ум Вырина всегда был горазд.

Он затянулся тонкой, женской на вид сигареткой и задумчиво выдохнул идеально круглое колечко сизого дыма.

— Насколько мне известно, в Пятизонье на сегодняшний день живут… то есть числятся…

На этих словах Вырин запнулся и хмыкнул, видя, что Штурман не может скрыть улыбки. Но что поделаешь! Вырин совершенно искренне считал металлорастения сущностями скорее живыми, нежели мертвыми, в отличие от механоидов, симбиотов и даже наноорганизмов. Для этой странной теории у Вырина были собственные и, видимо, веские основания, о которых он предпочитал не распространяться.

— …числятся порядка четырех с половиной сотен видов автонов, более-менее известных науке. Некоторые даже вполне сносно описаны в определителях металлорастений… Так вот насчет описаний… Получается, ты сумел определить точный химсостав этих своих… сорняков? С восточной стороны Тройки?

— Мне помог Крамер, — соврал Юл. — Собственно, он и провел анализ. В одной из боевых машин Ордена по счастливой случайности сыскался полевой химанализатор.

— Угу, — кивнул ученый, всем своим видом давая понять, что не поверил. — Значит, остается последний и самый главный вопрос…

— Что у меня в канистре?

— Что у тебя в канистре, — согласился Вырин.

— Предупреждаю, это длинная история, — сказал Штурман, в глазах которого вмиг проснулись веселые бесенята.

— Ничего, я умею слушать. — Вырин с вызовом глянул на Штурмана.

— Что касается моей канистры, то, собираясь сюда, в Чернобыльскую зону, я с ней посоветовался касательно автонов и крепостных стен, которые они образуют.

— Ты посоветовался с канистрой? — уточнил Вырин.

— Что? Нет, конечно же, нет, — улыбнулся Штурман. — Я имел в виду Пенни.

— Когда ты говоришь «с ней», мой дорогой коллега, я сразу представляю себе всю обширную научную сеть Комитета Судного Дня, где твоя красотка работает, — сухо сказал Вырин. — Для меня, знаешь ли, и Пенни, и Комитет — одно и то же. Не знаю, хорошо ли это.

— Для меня — хорошо. Для тебя — не знаю… Так вот, именно благодаря Пенни мы имеем массу полезного. Например, рецепт содержимого этой канистры, — продолжал Штурман. — А происходит содержимое этой канистры как раз из научных архивов, доступных лишь спецслужбам. Говорят, в те архивы наш чудо-рецепт попал из хранилища одной заштатной научной библиотеки в занюханном европейском городишке Копенгаген, где лежал-полеживал под грифом «Материалы, не имеющие реальной научной ценности»… Если бы не Пенни и ее связи в информаториях ООН, я бы никогда не добрался до такого раритета.

— Что ж, подобное иногда случается. — Вырин задумчиво поскреб пальцем щеку.

Он — по всему было видно — всегда втайне мечтал наложить лапу на какие-нибудь архивы. Пусть даже «не имеющие реальной научной ценности».

— Помимо связей Пенни, нам понадобились пара звонков в Южную Америку и доступ к дипломатической почте. Результат же, как видишь, намного превзошел все наши ожидания…

Штурман подхватил с земли канистру и дружески протянул ее Вырину.

— Вот он, жидкий привет с далеких берегов перуанской реки Пирене! Внутри этой емкости плещется реальный шанс захватить Тройку. Захватить малой кровью!

Прежде чем навсегда бесследно сгинуть в дебрях Латинской Америки, бравый полковник британской армии и один из лучших военных топографов начала двадцатого века Харрисон Фосетт успел снарядить семь экспедиций. Немало свободолюбивых, но не слишком богатых государств бассейна Амазонки и ныне обязаны ему точностью своих государственных границ.

Восьмая экспедиция стала для него последней: Фосетт пропал вместе со старшим сыном и верным помощником. Чтобы пролить свет на исчезновение «южноамериканского Ливингстона», его младший отпрыск Брайан впоследствии опубликовал отцовские дневники с подробным описанием всех семи предыдущих экспедиций.

Оказалось, что кавалер Золотой медали августейшего Королевского географического общества в Лондоне и высших наград целой кучи южноамериканских правительств, плативших ему жалованье, многие годы искал на этом континенте свидетельства существования великой працивилизации, которая вполне могла положить начало государствам тех же инков и майя. В одном из таких путешествий полковник услышал странный рассказ человека, совершившего рейд по перуанским джунглям в бассейне реки Пирене.

— Лошадь этого человека потом весь день хромала, — говорил Штурман, глядя в недоверчивые, сощуренные глаза Вырина. — Оказалось, что ее подковы проржавели в хлам. Всего за несколько часов! Так, что в них зияли сквозные дыры! Подобное произошло и с его шпорами. Полковник спросил одного местного, и тот, знаешь, что ему ответил?

Вырин на минуту смежил веки, пожевал губами как карась. А затем бросил одно лишь слово:

— Трава.

Штурман посмотрел на своего коллегу с нескрываемым уважением.

— Точно. Как ты догадался?

Разумеется, ответом ему было насмешливое молчание.

— Местный спросил, не продирался ли тот часом сквозь густые кусты со стелющимися по земле ветками и очень мясистыми листьями, — сказал Юл. — Путешественник и впрямь вспомнил такие листья. А местный тут же уверенно заявил, что именно эти кусты сожрали железо шпор и подков. По его словам, сок мясистых листьев использовали еще инки, когда строили свои пирамиды. Чтобы размягчать камень и наносить на него барельефы.

— И все это тебе рассказала госпожа Квин, — после короткой паузы полуутвердительно произнес Вырин.

— Все это я прочел в архивах отца биомеханики Йозефа Дирле, который немало сил положил на исследование этого загадочного сока. А вот архивами я завладел благодаря госпоже Квин.

— Я и до всяких архивов слышал, что в природе будто бы существуют растения, сок которых способен растворять поверхность твердых горных пород, — задумчиво произнес Вырин. Его сигаретка давно погасла, и теперь он рассеянно гонял ее по углам рта, нервно кривя губы. — Возможно, гранит. Болтают даже о базальте. Хотя этому я не верю. Но я собственными глазами видел древний храм-крепость инков…

Вырин говорил бесстрастно, но по ритмичным сжатиям его кулаков Штурман знал: Вырин сейчас нервничает. И размышляет о своей выгоде — впрочем, это уж как всегда.

— Стены храма были сплошь украшены резными барельефами, сложными и разнообразными — причудливыми, как татуировки на руках у дуролома Семенова. Линии барельефов были тонкими, по-ювелирному тонкими!

Вырин усмехнулся.

— Знаешь, когда наш индеец-проводник по имени Мануэль сказал мне, что в округе их чудо-храма во времена его строительства отродясь не слыхали о металле, я даже не удивился, Штурман. Одного взгляда на эти стены было достаточно, чтобы понять: вырезать, вырубить или вытесать все это великолепие — не-воз-мож-но! Невозможно, Юл. Ни тогда, ни сейчас. Потому что никакой резак не сумеет покрыть подобными узорами такие площади камня менее чем за полтысячи лет. А Мануэль сказал, что в двадцати милях вниз по реке есть еще один такой «татуированный» храм инков. И там барельефы еще похлеще, представляешь!

Он истерически хохотнул, но глаза его при этом оставались спокойны и холодны.

— Индеец Мануэль тоже говорил про сок. Будто бы с помощью сока каких-то растений можно размягчать камень и ваять на нем узоры, как будто перед тобою сырой гипс. Но я его тогда не понял. Или просто не захотел понять. Подумал, что речь шла о кактусах. Тамошние индейцы буквально помешаны на кактусах. Они их жуют, они настаивают на них свою водку, пекут с ними пироги, а иногда курят. Вот ты, Клевцов… Ты курил когда-нибудь кактус?

— Я не курю, — ответил Штурман.

И снова накрыл пластиковым колпаком свою металлоделянку.

Пару минут они молчали, испытующе глядя друг на друга.