Когда я вошел в комнату, он сидел за столом с пачкой писем в руках и перевязывал их ленточкой. Он предложил мне стул; усаживаясь, я заметил, что лицо его приняло более спокойное выражение, хотя было все так же бледно. Он поблагодарил меня за приход, еще раз повторил, что должен сообщить мне нечто чрезвычайно важное, и тотчас смолк, не зная, видимо, как продолжать. Желая вывести его из затруднения, я заверил его, что, если только помощь или совет могут ему пригодиться, охотно предоставляю и самого себя, и все свое время в его полное распоряжение.

Не успел я договорить, как он стал отводить взгляд от моего лица, отводить медленно, дюйм за дюймом, пока, как обычно, глаза его не замерли на какой-то точке пространства с тем сосредоточенным выражением, которое столь часто пугало меня прежде. Черты его разительно переменились, я никогда таким его не видел, казалось, что он впал в глубокий транс.

— Вы очень добры, — проговорил он слабым голосом и с расстановкой, обращаясь не столько ко мне, сколько в пространство, куда глядел все так же неотрывно. — Я знаю, вы мне можете помочь, но…

Он осекся, лицо его еще больше побледнело и покрылось испариной. Он выдавливал из себя слово-другое и снова замолкал. Не на шутку перепугавшись, я встал, чтобы подать ему воды — кувшин я заметил на маленьком столике.

В ту же секунду он сорвался с места. Все сомнения в здравости его рассудка, которые мне доводилось слышать, вихрем пронеслись у меня в голове, я невольно слегка отпрянул…

— Остановитесь, — сказал он, усаживаясь вновь. — Не обращайте на меня внимания и не покидайте свое место. Мне угодно, мне было бы желательно, если вы не возражаете, произвести кое-какие перемены, прежде чем мы произнесем еще хоть слово. Вам не помешает сильный свет?

— Нисколько.

Он снова встал, прошел в другую комнату и возвратился с большой лампой, затем, взяв с приставного столика две свечи и еще две с каминной полки, к моему немалому удивлению, поставил их все вместе между нами и попытался их зажечь. Но дрожащие руки так плохо ему повиновались, что он вынужден был сдаться и воспользоваться моей помощью. По его просьбе, я снял колпак с настольной лампы, хотя другая лампа и четыре свечи уже горели. Когда мы снова заняли свои места — между нами сиял оазис света, — к нему понемногу стала возвращаться его более мягкая и обходительная манера. На сей раз он заговорил без тени колебаний.

— Не стану спрашивать, доходили ли до вас слухи обо мне, — начал он, — вне всякого сомненья, доходили. Сегодня я намерен вам представить удовлетворительное объяснение моих поступков — причину многих кривотолков. До сего дня я не посвящал в свои секреты никого, кроме одной-единственной особы; сейчас я вознамерился доверить их и вам, причем с определенной целью, которая по ходу разговора станет очевидна. Начать, однако, следует с другого: я должен внятно объяснить, что это за великое затруднение, вынуждающее меня жить вдали от Англии. Мне требуется ваш совет и ваша помощь; не скрою, я вынужден подвергнуть испытанию всю вашу снисходительность и дружеское участие, решаясь вас обременить своей злосчастной тайной. Простите ли вы мне явное недоверие к вашей открытой, искренней натуре, откровенную неблагодарность, которой я ответил вам на доброту, выказываемую вами с первой минуты нашей встречи?

Я попросил его не говорить так, а лучше продолжать.

— Вы знаете, — возобновил он свой рассказ, — что я сюда приехал в надежде отыскать тело моего дяди Стивена, с тем чтоб отвезти его в Англию и погрести в фамильном склепе; вы также, думаю, осведомлены, что я не преуспел и не нашел останки. Постарайтесь пока отвлечься от того, что кажется вам диким и несуразным в подобном предприятии, и для начала почитайте обведенную чернилами газетную статью. Это пока единственное дошедшее до нас свидетельство о роковой дуэли, на которой пал мой дядя. Когда вы дочитаете, скажите, мне это важно знать, как, на ваш взгляд, было бы разумно действовать в моем положении.

Он дал мне старую французскую газету. Прочитанное до сих пор так живо в моей памяти, что и по прошествии стольких лет я не колеблясь берусь точно воспроизвести все обстоятельства, которые необходимо знать читателям.

Статье было предпослано вступление редактора; сначала речь шла о великом любопытстве, возбужденном в обществе роковой дуэлью между графом Сен-Лу и мистером Стивеном Монктоном, английским джентльменом. Затем автор весьма подробно останавливался на поразительной секретности, которой было окружено все дело от первого до последнего шага, и выражал надежду, что публикация нижеследующего дневника, вступлением к которому служила настоящая заметка, возможно, приведет к появлению новых свидетельств из других, более информированных источников. Дневник был найден среди бумаг месье Фулона, секунданта мистера Монктона, скончавшегося в одночасье от чахотки вскоре по возвращении в Париж с места дуэли. Дневник был не дописан и обрывался на полуслове как раз там, где более всего хотелось знать, что последовало далее. Какова была причина недоговоренности, установить не удалось, как не удалось найти вторую часть, касавшуюся сего важнейшего предмета, и это несмотря на самые тщательные розыски, предпринятые среди бумаг покойного.

Далее следовал сам документ. То было конфиденциальное соглашение между секундантом мистера Монктона, месье Фулоном, и секундантом графа Сен-Лу, месье Дальвилем, по поводу условий дуэли; вверху была указана дата — двадцать второе декабря, место — Неаполь, — и шло семь или восемь пунктов.

В первом называлась причина ссоры, в которой безобразно выказали себя обе стороны, и излагались ее обстоятельства, не достойные ни упоминания, ни запоминания. Во втором пункте сообщалось, что в качестве оружия получивший картель избрал пистолеты, и оскорбленный противник, будучи блестящим фехтовальщиком, в свою очередь настоял, чтоб первый выстрел был решающим; тогда поняв, что роковой исход поединка неизбежен, секунданты постановили провести его в полнейшей тайне ото всех и с этой целью не называть заранее место встречи никому, даже самим противникам. Тут же пояснялось, что подобные чрезвычайные меры предосторожности были продиктованы крайней необходимостью, ибо вследствие скандально участившихся случаев подобных поединков папа недавно обратился к властям предержащим с настоятельным требованием наказывать дуэлянтов по всей строгости закона.

В третьем пункте подробно описывались условия дуэли. Секундантам надлежало зарядить пистолеты на поле боя. Противники, разведенные на расстояние в тридцать шагов, должны были бросить жребий, кому стрелять первым. Выигравшему следовало пройти до барьера десять шагов, отмеренных заранее, и выстрелить. Если он промахивался или легко ранил противника, последнему дозволялось пройти все разделявшие их двадцать шагов и сделать ответный выстрел. Подобные правила предрешали кровавый исход встречи после первого же обмена выстрелами; оба участника и их секунданты поклялись исполнить все условия.

В четвертом пункте сообщалось, что секунданты договорились провести этот поединок за пределами Неаполитанского королевства и окончательно выбрать место боя сообразуясь с обстоятельствами. Если я не ошибаюсь, в нескольких последних пунктах обговаривались всевозможные меры предосторожности, направленные на то, чтоб избежать разоблачения. Дуэлянтам и их секундантам надлежало покидать Неаполь двумя группами и по дороге несколько раз менять кареты, чтобы встретиться, в конце концов, в некоем определенном городе, а если бы это почему-либо сорвалось — на почтовой станции на дороге из Неаполя в Рим; при себе они должны были иметь альбомы, коробки с красками и складные стульчики, словно были художниками, выбравшимися на этюды; оттуда к месту поединка необходимо было следовать пешком и без проводников — чтоб избежать предательства. Все эти, а также некоторые другие ухищрения, имевшие целью облегчить бегство оставшимся в живых после того, как все закончится, составляли содержание заключительной части этого диковинного документа, подписанного инициалами — и только! — обоих секундантов.