Конечно, эта комната изменилась раз и навсегда. Вся мебель в ней отчаянно скрипела, точно угрожая развалиться вновь в любой момент. Учителям, которые проводили там уроки, было не по себе — это чувствовалось по их поведению. Время от времени кто-нибудь из учеников ронял книжку просто ради того, чтобы посмотреть, как учитель дернется или подскочит от страха.

Погруженный в свои мысли, Стручок не заметил, что в классе наступила пугающая тишина. Но он осознал, что все вокруг замерли, когда поднял взгляд и увидел лицо брата Леона, бледное как никогда, и его глаза, поблескивающие, как облитые солнцем лужи.

— Рено!

По-прежнему ни звука.

Стручок поглядел на Джерри, сидящего через три парты от него. Джерри застыл, сложив руки на парте, глядя прямо перед собой, словно в трансе.

— Ты здесь или мне кажется, Рено? — спросил Леон, пытаясь обратить происходящее в шутку. Но эта попытка произвела обратный эффект. Никто не засмеялся.

— Последний раз спрашиваю, Рено.

— Нет, — сказал Джерри.

Стручку показалось, что он ослышался. Джерри ответил так тихо, едва шевельнув губами, что его ответ прозвучал неясно даже в полной тишине.

— Что? — снова Леон.

— Нет.

Общее смятение. У кого-то вырвался смешок. Шутки в классе всегда приветствовались — что угодно, лишь бы нарушить обычную тягомотину.

— Ты сказал «нет», Рено? — переспросил брат Леон кислым голосом.

— Да.

— Что «да»?

Этот обмен репликами развеселил остальных. По классу прокатился хохоток, кто-то фыркнул — в комнате возникло то странное настроение, которое сопутствует всему необычному, когда ученики чуют какой-то сдвиг климата, колебания в атмосфере, как при смене сезонов.

— Позволь мне уточнить, Рено, — сказал брат Леон, и его голос сразу восстановил в классе прежний порядок. — Я назвал твою фамилию. Ты мог ответить либо «да», либо «нет». «Да» означает, что ты, как и любой другой ученик этой школы, согласен продать некоторое количество шоколадных конфет, в данном случае пятьдесят коробок. «Нет» — и я подчеркиваю, что наше мероприятие чисто добровольное, Тринити никого не принуждает участвовать в нем против его воли, в этом слава и достоинство Тринити, — так вот, «нет» означает, что ты не желаешь продавать конфеты, что ты отказываешься принимать участие. Итак, каков же твой ответ? Да или нет?

— Нет.

Стручок ошеломленно уставился на Джерри. Неужели это тот самый Джерри Рено, который всегда выглядел слегка обеспокоенным, слегка неуверенным в себе даже после отданного им великолепного паса, который всегда был немного не в своей тарелке, — неужели он действительно бросает вызов брату Леону? И не только брату Леону, но и школьной традиции? Потом, взглянув на Леона, Стручок увидел его точно на экране с неестественно насыщенными цветами — на щеках его пульсировал яркий румянец, влажные глаза походили на образцы реактивов в лабораторных пробирках. Наконец брат Леон наклонил голову, и карандаш в его руке задвигался, ставя напротив имени Джерри какую-то ужасную пометку.

Тишина в классе была такая, какой Стручок еще никогда не слышал. Страшная, оглушительная, удушающая.

— Сантурио! — произнес Леон сдавленным голосом, пытаясь говорить спокойно.

— Да.

Леон поднял глаза и улыбнулся Сантурио, смаргивая румянец на щеках. Его улыбка смахивала на те, что похоронных дел мастера сооружают на лицах покойников.

— Тесье!

— Да.

— Уильямс!

— Да.

Уильямс был последним. В классе не было учеников, чьи фамилии начинались бы на какую-нибудь из оставшихся букв. Эхо от «да» Уильямса повисло в воздухе. Казалось, все избегают смотреть друг на друга.

— Вы можете получить свои коробки в спортивном зале, джентльмены, — сказал брат Леон. Его глаза влажно сверкали. — Конечно, это относится лишь к истинным сынам Тринити. Сочувствую тем, кто не входит в их число. — Жуткая улыбка так и не покинула его лица. — Все свободны, — объявил он, хотя звонка еще не было.

Итак, он вполне может рассчитывать на свою тетю Агнес и Майка Теразини, чью лужайку он подстригает летом каждую неделю, и на отца О’Тула, их пастора (хотя, если бы мать узнала, что он включил отца О’Тула в свой список, она бы из него котлету сделала), а еще на мистера и миссис Торнтон, которые хоть и не католики, но всегда рады поучаствовать в хорошем деле, ну и, конечно, на вдову миссис Митчелл, которая отправляет его с разными поручениями каждое субботнее утро, и на холостяка Генри Бабино, у которого такой ужасный запах изо рта, что тебя едва не сносит с крыльца, но про которого все матери в округе говорят, что он самый любезный и самый обходительный мужчина…

Джон Салки любил составлять списки, когда в школе объявляли распродажи. В прошлом году, еще девятиклассником, он выиграл первый приз за то, что продал больше всего билетиков школьной лотереи — сто двадцать пять гармошек по дюжине билетиков в каждой, — и в конце года, на общем собрании, получил специальный значок. Это была его единственная награда за всю жизнь — пурпурный с золотом (цвета школы), в форме треугольника, символизирующего Троицу. Его родители сияли от гордости. Спортсмен из него был никудышный, науки давались ему плохо — учился он, что называется, со скрипом, — но, как говорила его мать, если человек делает что может, ему и Бог поможет. Конечно, тут требовался расчет. Именно поэтому Джон всегда составлял списки заранее. Иногда он даже заглядывал к своим постоянным клиентам до начала продажи, чтобы предупредить их о готовящемся мероприятии. Для него не было ничего лучше, чем выходить на улицу, звонить в двери и складывать в карман деньги — деньги, которые он сдаст завтра на очередной перекличке, и учитель посмотрит на него с благосклонной улыбкой. У него щекотало в груди, когда он вспоминал, как поднялся в прошлом году на сцену за своей наградой и как директор сказал о преданном служении школе и о том, что он, Джон Салки, «продемонстрировал редкие качества» (его точные слова, которые до сих пор звучали у Джона в ушах, особенно когда он смотрел на невыразительные столбцы троек в своем табеле в конце каждого полугодия). И вот — новая распродажа. Конфеты. Вдвое дороже, чем в прошлом году, но Джон был уверен в себе. Брат Леон обещал вывесить на доске объявлений, в главном коридоре на первом этаже школы, почетный список тех, кто выполнит или перевыполнит норму. Норма — пятьдесят коробок. Тоже больше, чем раньше, — еще один повод для радости. Другим будет труднее с этим справиться — они уже ворчали и стонали, — но Джон ни капли не сомневался в своем успехе. Да оно и немудрено: ведь Джон мог бы поклясться, что, когда брат Леон говорил им о почетном списке, он смотрел прямо на него, как будто уже твердо зная, что именно этого ученика скоро можно будет поставить в пример всем остальным.

Ну ладно, а как насчет недавно построенных домов на Кленовой? Может быть, в этом районе стоит развернуть специальную кампанию? Там поселились девять или десять приезжих семей. Но в первую очередь, конечно, следует рассчитывать на старую гвардию, на тех, кто входит в его постоянную клиентуру: на миссис Суонсон, от которой иногда попахивает спиртным — зато она всегда готова купить что угодно, хотя и ведет с ним чересчур долгие разговоры, распространяясь о совершенно незнакомых ему людях; на старого надежного дядю Луи, который все время полирует свою машину воском, хотя полировать машину воском — настоящий каменный век; а еще на Каполетти, что живут в конце улицы и всегда угощают его чем-нибудь вроде холодной пиццы, хотя нельзя сказать, чтобы он был от нее без ума, а чесноком у них разит так, что хоть топор вешай, но что поделаешь, служение школе требует жертв, больших и маленьких…

— Адамо!

— Четыре.

— Бове!

— Одна.

Брат Леон остановился и поднял взгляд.

— Ах, Бове, Бове. Ты способен на большее. Всего одна? А ведь в прошлом году ты поставил рекорд по количеству коробок, проданных за неделю!