— Нет, это ты слушай, — сказал Янза, на сей раз спокойно, зная, что попал в уязвимую точку. — Ты отравляешь Тринити. Сначала отказался продавать конфеты назло всем остальным, а теперь мы узнаем, что ты еще и голубой. — Он покачал головой в деланном, преувеличенном восхищении. — Ну ты и даешь! В Тринити умеют проверять и отсеивать гомосеков, но тебе удалось сюда проскользнуть, да? А сейчас, наверно, уже все штаны себе обтрухал: как же, четыреста молодых ребят, об которых можно потереться…

— Я не гомосек! — закричал Джерри.

— Поцелуй меня, — сказал Янза, карикатурно выпячивая губы.

— Сволочь! — вырвалось у Джерри.

Слово повисло в воздухе, точно боевой стяг. И Янза улыбнулся — радостной, торжествующей улыбкой. Конечно, именно этого он и добивался. Ради этого ждал Джерри и оскорблял его.

— Как ты меня назвал? — спросил Янза.

— Сволочь, — произнес Джерри медленно и внятно, теперь уже сознательно, готовый к битве.

Янза запрокинул назад голову и захохотал. Это удивило Джерри: он думал, что противник ринется в атаку. Но Янза стоял перед ним абсолютно непринужденно, уперев руки в бока, и явно забавлялся.

И тут он увидел их — увидел, как из-за ближайших кустов вынырнули то ли трое, то ли четверо и побежали, пригибаясь к земле. Они были маленькие, похожие на пигмеев, и двигались в его сторону так быстро, что он даже не сумел как следует их рассмотреть — перед ним только мелькнули смазанные пятна злобных, ухмыляющихся лиц. Затем появились и другие, еще пять или шесть; они выскочили из-за кучки сосновых деревьев неподалеку, и прежде чем Джерри успел изготовиться к бою или хотя бы поднять руки, они уже облепили его, осыпая ударами выше и ниже пояса, и опрокинули наземь, словно беспомощного Гулливера. Его тело месили десятки кулаков, чьи-то ногти впились ему в щеку, чей-то палец ткнулся в глаз. Они хотели ослепить его. Убить. В паху вспыхнула боль — кто-то пнул туда ногой. Удары сыпались на него без пощады, без передышки; чтобы стать как можно меньше, он свернулся калачиком, пряча лицо, но кто-то безжалостно колотил его по голове, хватит, хватит, новый пинок в пах, и он уже не мог сдержать рвоту, она была близко, и он попытался раскрыть рот, чтобы извергнуть ее подальше. Когда его вытошнило, от него отскочили, кто-то с отвращением воскликнул: «Фу!», и все разбежались. Он слышал их удаляющееся пыхтенье, топот их ног, но кто-то все-таки задержался, чтобы еще раз дать ему пинка, теперь сзади в поясницу, — заключительная вспышка боли, после которой его глаза будто задернуло черным занавесом.

Как хорошо, спокойно и безопасно в темноте. Тихо, безопасно, уютно. Он не осмеливался пошевелиться. Он боялся, что его тело развалится, как ветхое здание, все кости рассыплются с треском, как старый дощатый забор. В его уши проник какой-то слабый звук, и он сообразил, что это его собственное мурлыканье — он словно напевал самому себе колыбельную. Вдруг ему страшно захотелось, чтобы рядом была мать. У него даже потекли по щекам слезы.

У школы, когда его избили, он вообще не плакал: полежал немного на земле после короткой отключки, а потом кое-как встал и дотащился до раздевалки с таким чувством, будто идет по канату и один неверный шаг может отправить его вверх тормашками в бездну, в забвение. Придя в раздевалку, он умылся — холодная вода обдирала ему лицо словно жидкими ногтями. Пусть бьют сколько угодно, я все равно не буду продавать их конфеты. И я не гомосек, не голубой. Он выбрался из школы украдкой: ему не хотелось, чтобы кто-нибудь видел, как мучительно он ползет к остановке. Он даже поднял воротник, как преступник, как те люди в новостях, когда их ведут в суд. Чудно́: ты становишься жертвой насилия и сам же потом прячешься, точно преступник — это ты и есть. В салоне он прошаркал в самый конец, довольный, что ему попался не один из битком набитых школьных автобусов, а случайный, пришедший не по расписанию. Правда, в этом тоже было полно народу — пожилых людей, старух с синими волосами и большими сумками, и, когда он брел по проходу, они делали вид, что не замечают его, косились в сторону, хотя при этом морщили нос, словно чуяли запах рвоты. Каким-то образом ему удалось добраться в этом тряском автобусе домой, в тишину своей комнаты, и теперь он сидел здесь, глядя в окно, облитое брызгами из вен кровоточащего закатного солнца. Мало-помалу сгущались сумерки. Спустя некоторое время он налил в ванну теплой воды и лег отмокать. Потом снова уселся в темноте, не шевелясь, чтобы не мешать организму восстанавливаться, чувствуя, как на смену первым мучениям приходит тупая ноющая боль в костях. Часы пробили шесть. Хорошо, что отца сегодня можно было не ждать раньше одиннадцати. Он не хотел, чтобы отец застал его таким — в синяках, со свежими ссадинами. Иди в спальню, приказал он себе, разденься, свернись калачиком в прохладной постели, скажи ему, что заболел — наверно, подцепил вирус, бывает, — и следи за тем, чтобы не показать лица.

Звонок телефона.

Только не это, мысленно простонал он. Оставьте меня в покое.

Но телефон звонил, издеваясь над ним, как Янза.

Ну и пусть. Лет ит би, лет ит би, как поют «Битлз». Звонит.

Внезапно он понял, что на этот звонок ему надо ответить. В этот раз они не хотят, чтобы он отвечал. Им хочется думать, что он парализован, недееспособен, что он не в силах доползти до телефона.

Удивляясь собственной подвижности, Джерри слез с кровати и пересек гостиную. Звони, звони, думал он, только не прекращай. Я вам покажу.

— Алло, — по возможности твердым голосом.

Молчание.

— Я слушаю! — крикнул он.

Опять молчание. Потом — похабный смех. И гудки.

— Джерри! Эй, Джерри!..

— Ау, Джерри!..

Квартира, в которой жили Джерри с отцом, была на третьем этаже, и голоса, окликающие его по имени, едва доносились сюда сквозь закрытые окна. Далекие, приглушенные — казалось, будто кто-то зовет из могилы. Сначала он вообще не был уверен, что произносят его имя. Сгорбившись над кухонным столом, через силу прихлебывая куриный бульон из концентрата, он слушал голоса и думал, что это дети играют на улице. Но потом он разобрал отчетливо:

— Эй, Джерри!

— Что делаешь, Джерри?

— Выходи, Джерри, давай поиграем!

Призрачные голоса из прошлого, напоминающие о том, как он был маленьким мальчиком и соседние ребята приходили после обеда к задней двери, чтобы позвать его поиграть. Это было в ту счастливую пору, когда они все втроем жили в доме с большим задним двором и лужайкой, которую отец без устали подстригал и поливал…

— Эй, Джерри!

Но те голоса, что звали его сейчас, были не дружескими, послеобеденными, а ночными — они дразнили, насмехались и угрожали.

— Ау, Джерри!

Джерри вышел в гостиную и осторожно выглянул в окно, стараясь остаться незамеченным. Если не считать пары стоящих у тротуара автомобилей, улица была пуста.

Но голоса выпевали свое:

— Джерри-и!..

— Выходи, поиграем!..

Пародия на те давние детские оклики.

Снова выглянув наружу, Джерри увидел падающую звезду наоборот. Она прорезала тьму, и он услышал глухой стук, когда камень, а вовсе не звезда, ударился о стену рядом с окном.

— У-тю-тю, Джерри!..

Он покосился на улицу внизу, но кричавшие хорошо спрятались. Потом он увидел, как по деревьям и кустарнику на той стороне скользнул луч света. Он выхватил из темноты чье-то бледное лицо и остановился на нем. Через несколько мгновений оно исчезло во мраке. Джерри узнал косолапую походку сторожа — очевидно, крики заставили его выйти из своей каморки в полуподвальном этаже. Он водил по обочинам фонарем.

— Кто здесь? — крикнул он. — Я сейчас полицию вызову!

— Пока, Джерри, — послышался голос.

— Увидимся, Джерри! — затихая в ночи.

Телефон вновь разорвал ночь. Ориентируясь на его звон, Джерри вынырнул из глубин сна. Сразу придя в себя, он глянул на светящийся циферблат будильника. Половина третьего.