Самое ужасное во всем этом — это то, что я за последний год совсем опустился. Все произошло из-за меня! Да, конечно, я во всем винил Джулиана, но ведь не он один виноват! Я пытался хоть как-то оправдаться. А я сам? Мой вклад в это дело? Или его не было? Да, это mea culpa [4], mea maxima чертова culpa [5]. Ну хорошо, что еще я мог сделать, кроме того, что попытался стать помощником Руперта? Дело в том, что я — это меня самого удивляет — ужасно устал от «Кроникл», от всей этой грязи — наркотиков, сводничества, преступлений, словом, от всех пакостей, с которыми мне каждый день приходилось иметь дело. Признаюсь, даже то, что я был не прав во всей этой истории с Доркасом Лифтри, не убедило меня, что я годен лишь для работы в бульварной газете. Да, знаю, что журналистам мало о чем осталось писать, но у меня в голове все еще бродят нелепые, романтические мысли о чем-то добром, милом и приличном. Ведь приятно же было читать газеты в пятидесятые годы!

Но моя несбыточная мечта привела меня к краху. И не только меня, а всех нас.

За нашим садом есть узенькая аллейка. Она разделяет сад с гаражами на Понд-Роуд. Открыв калитку, я вышел на улицу и долго стоял там в темноте у каменной стены. Стены, надо сказать, уже были старыми и обшарпанными, и по ним гуляли какие-то мрачные тени — почти как в романах Диккенса. Подбежав ко мне, Старфайер вопросительно заглянул мне в глаза, но, увидев, что я не проявляю к нему никакого интереса, тут же умчался назад к пруду охотиться за рыбками. Наверное, воображает себя цаплей. Что-то многовато звезд для лондонского неба сегодня. Внизу, у стены гаража, целый слой битого стекла — осколки молочных бутылок и викторианских пивных стаканов. Я взял один из осколков, чтобы посмотреть, насколько он острый. Да, время не затупило его. Я нажимал на стекляшку все сильнее и сильнее — до тех пор, пока мне не стало больно и я не отдернул руку, на которой выступила кровь. Кажется, помогло.

Я все-таки сумел взять себя в руки — что за глупости я придумываю, лишь бы отвлечься! Надо же было так самого себя ранить. Вернувшись домой, я направился в кухню, промыл рану и заклеил ее целым куском пластыря. Нелегко это делать одной рукой. Козел паршивый!

В половине третьего я лег в постель и представил, что она сейчас плещется в ванне с каким-нибудь ублюдком. Или сладострастно стонет на каком-нибудь ковре. Мне было до того плохо, что я едва дышал. Дьявол, как мы до этого докатились? Я допил остатки виски и чувствовал себя премерзко, но, как это ни странно, я ощутил, что обретаю твердость. Кажется, меня затошнило.

А потом она позвонила из своей штаб-квартиры. С ней все было хорошо. Это не заняло слишком много времени. Утром увидимся, и она мне все расскажет. Ей было не трудно. Она заработала немало деньжат, и — Господи! — сумела еще и удовольствие получить. У нее был довольный голос.

Она лежала на раскладушке в своей каменной клетке и не могла уснуть. Вертелась без конца в своем спальном мешке, а «молния» то и дело врезалась ей в горло. Господи, как ей хотелось оказаться в своей чистенькой, уютной спальне, как хотелось, чтобы Питер, как обычно, спал рядом!

Неужели вся ее жизнь теперь станет такой? Сталкиваться лицом к лицу с разными кретинами, ходить в бесконечные номера отелей, а потом вертеться тут на этой раскладушке?! Это не работа, это не жизнь, это просто какое-то неописуемое дерьмо! Какой же идиоткой она была! Безмозглой, романтической дурой! Тешила себя надеждой на то, что существуют какие-то шлюхи высокого пошиба, которые отличаются от дешевых уличных проституток. Но как это ни назови — смысл один. Несчастные женщины продают свое тело за деньги! Где бы ты ни была с клиентом — в «Хилтоне», в «Корнуоллисе» или где-нибудь в подворотне со щепоткой кокаина в носу, — тебе придется отдавать свое тело. За деньги. Какая грязь! Господи, спасибо тебе, что хоть она все это узнала, не попав в более серьезную переделку, где ее вполне могли бы и изуродовать.

Но, как говорится, утро вечера мудренее, и при свете солнца она стала на все смотреть несколько иначе.

Ей уже не казалось все таким мрачным. Тем более, в кармане у нее уютненько примостились три сотни фунтов. И она жива.

Стоял тот чудесный летний день, какой, казалось, может больше и не повториться. Воздух был свежим и прозрачным, сквозь зеленую листву деревьев, шумящих вокруг Национальной портретной галереи, просвечивало солнце. Гарриет шла по Вест-Энду к Чаринг-Кросс-Стэйшн, вдыхая в себя приятные ароматы. По Вест-Энду, который все еще силился проснуться. Пакистанцы-газетчики и турки — владельцы небольших кафе — приветливо улыбались ей, выходя из своих заведений для того, чтобы вымыть улицу перед ними мыльным раствором. Старый добрый Лондон менялся, постепенно превращаясь в европейский город.

Гарриет ехала в пустом поезде. Купив у себя на станции газету и теплые рогалики, она пошла вверх, мимо концертного зала — к своему дому. В ее сумочке лежал аккуратный сверток с двадцатифунтовыми купюрами. Щека болела, но синяк был не очень заметным. А ее любимый дом и сад… Все оставалось в точности таким, как прежде. Теперь они смогут расплатиться по некоторым счетам и даже начать отдавать долг ее отцу. Она в будущем даже сможет внести взнос за машину для Питера. Да-а-а… С утра все стало иным. Отчего она так непостоянна? Может, все дело в том, что она становится профессионалкой?

Все это было невыносимо. Я должен был знать. Настало время завтрака. Старая Г. осыпала наших сыновей манной небесной в виде отдельных коробочек с кашей. Лицо ее было бесстрастным, но она то и дело приветливо улыбалась мальчикам. Однако не должна же она забывать о своем алчущем муже! Правда, конечно, я не мог расспрашивать ее в присутствии ребят. Поэтому я лишь деланно безразличным тоном поинтересовался:

— Ну как твой первый рабочий день в офисе, дорогая? — Я даже добавил: — Были какие-нибудь сложности? — И еще: — Ты все успела сделать?

Она даже не подмигнула мне. И просто сказала:

— Да, все было хорошо. — Потом процедила: — Отлично. — А затем бросила: — Без проблем. — И принялась возиться с кофеваркой и коробками с апельсиновым соком. Она даже не спросила, что у меня с рукой.

Только я хотел позвать ее наверх, в спальню, чтобы там потолковать обо всем, как Гарриет вывела на дорожку долбаный велосипед и отправилась на нем в спортзал. Я никак не думал, что она поедет туда сегодня. Я успел заметить, что глаза у нее припухли и вообще у нее усталый вид. «Не спала всю ночь», — решил я. Она даже не подумала взять с собой собаку.

Я был в ужасном состоянии! Но мне пришлось держать себя в руках, потому что мальчишки были рядом и спорили, устраивая себе шалаш под столом в гостиной. Они то и дело просили у меня что-нибудь для этого шалаша, а в конце еще заявили, чтобы я был «врагом». Не мог я с ними играть! Чтобы побыть одному, я, как обычно, убежал в туалет и минут десять глубоко там дышал, пытаясь успокоиться. Понимаю, что дело только началось, но она должна была поделиться со мной. Впрочем, догадываюсь, что ей нелегко со всем этим справиться, и поэтому она все держит в себе, но уж со мной-то можно было поговорить. Я все еще радовался тому, что у нас с ней появился этот нехороший секрет. И я всю ночь переживал из-за нее. Полагаю, я заслуживаю более внимательного отношения. Да, понимаю, я сейчас думаю только о себе. О себе одном. Но мне нужно поднабраться сил, а это возможно лишь в том случае, если я буду знать, как идут дела, иначе меня будут глодать зеленые бесы ревности. И если уж быть честным до конца, то надо признаться, что я устал без конца нянчиться с ребятами.

И готовить тоже. Я стал пользоваться кулинарной книгой. Вечером я собираюсь приготовить кеджери — блюдо из риса, яиц и лука. Кажется, в доме Хэллоуэев еще ни разу не подавали кеджери. Пусть это будет шотландским блюдом. Может, оно сумеет развеселить нашу Ледяную Хозяйку? Впрочем, «Ледяная Хозяйка»— это не совсем точно. Правильнее было бы ее называть «Ледяной Куртизанкой». Если ей понравится моя кухня, может, она разболтает свои секреты?