— Меня больше не интересует, как ты себя чувствуешь. Я целых шесть месяцев только о твоих чувствах и думала, Питер. Все мои силы ушли на то, чтобы выяснять, как ты себя чувствуешь! — Это просто нелепость какая-то — кричать сквозь запертую дверь. — Сходи в комнату к Тимоти, — повторила она. — Я скоро выйду. — Гарриет наконец услышала, как он медленно поплелся в детскую.

Встав, Гарриет почесала голову и подозрительно посмотрела на свое отражение. В каком она виде! А ведь в былые времена она всегда следила за собой и прекрасно выглядела. Именно поэтому такой баловень судьбы, как Питер Хэллоуэй, так страстно полюбил ее. Да-а… Это было целых десять лет назад. Он очень гордился тем, что эта молоденькая девушка, почти подросток, будущая актриса, смотрела на него с обожанием. Питер тогда был таким умным, таким обаятельным… А что теперь? Теперь вот она сидит в этой роскошной ванной комнате в окружении искусственных цветов, у нее двое детей… Домохозяйка и мать… Она совсем раздавлена. А в дверь стучали судебные исполнители. Что у нее на голове вместо прически?! А лицо-то! Лицо! Оно совсем опухло от слез. Господи! Господи!

Она высокая. Ей повезло — у нее такие же длинные ноги, как у ее отца. В художественном колледже ей не раз говорили, что такие длинные ноги непременно принесут ей удачу.

Об этом стоит задуматься. Гарриет глубоко вздохнула. Открыв защелку, женщина бросила еще один взгляд на свое отражение, освещенное солнечным светом, льющимся из окна. Она все еще весьма недурна. Может, это и принесет удачу.

Нет, это безумная идея. Безумная. Разве не так?

Я всегда умел держать нос по ветру, и в былые времена это приносило мне удачу, но что-то за последние два года мои хваленые инстинкты, данные мне Господом, куда-то подевались. Все мои чувства стали отражаться на моем лице. Моей вины в том, что «Кроникл» напечатала эту клевету Доркаса Лифтри, не было. А ведь Дункан говорил тем мрачным вечером, что вся эта история абсолютно верна. И что за прок дергаться и думать о творчестве, если на тебя все равно давят и ты будешь вынужден принять навязанные тебе начальством советы?

Через две недели выяснилось, что Дункан ошибался. Совет решил, что клеветники должны предстать перед судом, чтобы газета получила за все сполна. А мне не стоит рисковать, потому что наши обвинения в коррупции были построены на неправильно понятой информации.

Письменное заявление Дункана Берри, написанное им себе в оправдание, было, по сути, хорошо продуманной галиматьей, целью которой было еще больше всех запутать. Черт, в заявлении не было ни слова правды! В разговоре со мной тем вечером он ни разу не произнес своего знаменитого «лучше ты, чем я». Но задницу свою этими бумажками он прикрыл. Куда лучше, чем я. По глупости я был так занят мыслями о миссис Эллен Герберт, что у меня просто не было времени все как следует обдумать. Вот так Хэллоуэй и обжег руки.

Чтобы отвязаться от суда, потребовалось много денег. Я уже не говорю о том, что моя репутация оказалась подмоченной.

Итак, миссис Эллен Герберт. Какого черта я сделал это?! Каждый раз, просыпаясь в ее объятиях, я спрашивал себя: «Какого черта»? Ну почему я так упорно цеплялся за нее? Неужто из-за каких-то шести с половиной минут весьма сомнительного экстаза? После которого непременно следовали сутки, в течение которых я себя просто ненавидел? Наверное, я безумен. Ну почему я так поступаю? Почему?!

Все это похоже на «альтернативные опционы»! Зачем я сделал это? Какого дьявола я вложил всю свободную наличность в сомнительную операцию Джулиана? Странно, но когда девять месяцев назад Джулиан исчез и все деньги его просто испарились, уйдя к его кредиторам, мы с Г. просто смеялись над этой омерзительной историей. А я-то рассчитывал на то, что получу работу на блюдечке с голубой каемочкой, разве не так? Что ж, мы и это пережили. Г. почти все время пребывает в состоянии депрессии, а у меня такое чувство, словно я теряю связь с реальностью. В жизни еще не чувствовал себя таким ненужным. Мне кажется, мы оба ощущаем на себе тяжесть вины. Я — за то, что доверил все сбережения Джулиану, не проверив должным образом его дела (но ведь, черт его побери, он же был моим родственником!). А Г. — за то, что он все-таки был ее долбаным братом! Черт бы его побрал!

И вот я тут сижу. В полном отчаянии. Голова пустая. Одному Богу известно, чем все это кончится. Закладные не оплачены с февраля. Строительное общество очень мне сочувствует. Но я был не в состоянии сказать ей о решении суда. Она и не предполагала, что они заберут мебель. Я просто не мог сообщать ей еще одну неприятную новость. Поэтому и не сказал Г. ничего. И не хотел думать об этом.

Нет, это правда. Я думал об этом все время, каждую минуту. Вот ведь что интересно — я куда менее смел, чем предполагал. Это трудно узнать, если ты — всемогущий заместитель редактора, получающий сорок семь тысяч в год, и у тебя есть подчиненные, на которых при желании можно орать, определенный статус, и ты пользуешься всеобщим унижением.

А за закладными, разумеется, стоит банк. Туда — минус четыре с половиной тысячи. «Эксесс» домогается моей кредитной карточки — еще три тысячи. «Эмекс» — то же самое, но с ними дела обстоят еще хуже! И «Виза»! Дьявол! Черт знает что! Что мне делать!? Так что неудивительно, что вчера я корчился на полу сортира в обнимку с унитазом, словно моя жизнь зависит от него! Я зажмурил глаза и молился, да — молился о том, чтобы этот долбаный телефон зазвонил! Не самый лучший способ получить желаемое в моем деле. Точнее, если бы у меня было дело. Да он мне помог. Господь (или сортир) не внял моим мольбам. Все это и стакана виски не стоило. Двух стаканов. Бутылки. Двух бутылок.

Г. надеется, что сможет получить заем в своем банке. Не очень-то я в этом уверен, но звучит обнадеживающе.

Но, признаться, больше всего меня волнует и доводит до отчаяния то, что я не могу кормить детей. Впрочем, я все же надеюсь, что мы все-таки сможем их накормить. Это чувство даже хуже того унижения, которое я испытал, когда «Стейси энд Эннердейл» конфисковала почти всю нашу мебель. Это даже хуже, чем продажа «сааба». Это хуже того, что все мои знакомые, кроме ТЛС, делают вид, что не знают меня. Я совершенно бессилен, у меня ничего нет. Ерунда это все, конечно, но видит Бог, я долго не смогу выдержать этой ужасной изоляции, этой пустоты. Я не существую. В мире нет больше такого человека, как Питер Хэллоуэй. И телефон никогда не зазвонит. Ничего не случится. Я умер.

Мне так не хватает знаний о происходящем. Не хватает дружеских шуток. Не станешь же подшучивать над четырехлетним мальчиком или над женщиной, которая с каменным лицом смотрит на тебя или орет, как бешеная. Я всегда подозревал, что у нее не в порядке с чувством юмора, но если оно и было прежде, то теперь совсем исчезло.

Следующий после прихода судебных исполнителей день был ничуть не лучше Дня Явления Судебных Исполнителей. У нас не появилось ни еды, ни денег. Ничего. Да еще этот странный, опустевший дом. Не приготовить же ужин на четверых из банки подсохшего зеленого соуса для спагетти, пяти полупустых банок с травами и пакетика со снадобьем от простуды из меда с лимоном. В наличности у нас всего два фунта двадцать три пенса. И все. Больше ничего.

Я занял у Марианны полпакета старых-престарых макарон. Мальчишки нашли их ужасными и скривили физиономии, не желая есть эту гадость. Несмотря на увещевания Г.: «Мы магем зазставить ваз езть. Хе-хе-хе!». На меня Г. не обращала внимания, но, признаться, я не мог служить хорошим примером для детей. Что ж, небольшое голодание мне только на пользу пойдет — я и так набрал лишний вес.

Сбежав от них наверх, я прикидываюсь, что работаю. Не могу даже «ящик» включить, потому что Г. услышит. Развлекаюсь тем, что придумываю всякие забавные истории для ребят. Одна из них начиналась словами: «Четырехлетний Тимми и восьмилетний Джонти совсем уморили своего папу…» Это должна была быть веселая история о жизни в макаронном раю. Жители этого рая сопротивляются нападению злобных тори по прозвищу Риз Отто. Я был весь поглощен сочинением сказки. Думаю, им будет интереснее читать ее, чем набившие оскомину детективы о бельгийском сыщике четырнадцати лет и его вечно лающей собаке.