— Это вам, дорогие Андре и Николай, от нас, датских и норвежских коммунистов…

Андрей Дмитриевич поблагодарил датчанина и тут же, в его присутствии, раздал нашим товарищам всё, что было в коробке, не оставив себе ничего. Этот его поступок взволновал меня до глубины души. Не решаясь есть полученные хлеб и сыр, я спросил у него:

— Почему же вы с Николаем Степановичем себе ничего не оставили?

— А зачем нам? Мы не сегодня-завтра попадем в крематорий. А вам надо сохранить силы для борьбы, — ответил Андрей Дмитриевич.

Николай Степанович добавил в шутку:

— О нас не беспокойтесь, если сами не дойдем до крематория, донесут…

Часто я интересовался, как они себя чувствуют, зная, что приговорены к смерти и что в любую минуту их могут казнить.

— Да, я приговорен к смерти, — говорил Бушманов, — скверно, конечно, на душе. Но я никогда не буду вымаливать себе жизнь у палачей.

— А у меня на сердце спокойно, будто этот приговор не меня касается, — заявлял Рыбальченко. — Ведь когда знаешь, за что умираешь, смерть не так уж страшна.

Часто у меня было очень подавленное настроение. Тогда я шел побеседовать к полковнику и политруку.

— Миша, не падай духом! — ободряли они меня. — Советские люди везде есть и пропасть не дадут.

Горячее участие и бодрое слово друзей в этих страшных условиях придавали мне силы и энергии. Я настолько стал им верить, что однажды рассказал свою тайну: я вовсе не Никитенко, а Девятаев — летчик-истребитель советской авиации.

— Это хорошо, — сказал Рыбальченко и спросил у меня: — А сумел бы улететь на немецком самолете?

Я не был уверен, что смогу управлять иностранной машиной.

— Если захочешь, сумеешь. Для большевиков нет невозможного. Самое главное, — захотеть и стремиться к этому. Ты должен при первой же возможности захватить немецкий самолет и улететь на Родину!

— А где я его захвачу? — безнадежно махнул я рукой.

— На аэродроме, конечно, — усмехнулся Бушманов. — Устроим, если надеешься на себя, — пояснил Рыбальченко. — Жаль, что нас из этой клетки никуда не выпускают, а то бы вместе попробовали… Можно направить тебя на какой-нибудь аэродром, в рабочую команду. Только не проболтайся, что ты летчик!.. Никому ни слова!

Вначале я смотрел на это, как на пустой разговор, которому не стоит придавать особого значения. Как это они могут направить меня на аэродром, будучи смертниками! Но когда они снова и снова поднимали этот вопрос и начали вполне серьезно давать советы, как поступить в том или другом случае при захвате самолета, пришлось задуматься. Луч надежды озарил мою жизнь. Поклялся им, что если такая возможность представится, не остановлюсь ни перед чем, организую группу товарищей, как они советуют, захвачу самолет и улечу на Родину. Мысль, поданная новыми друзьями, крепко засела мне в голову. Только бы попасть на аэродром.

— Когда же? — всё чаще я спрашивал у друзей.

— Скоро, Миша, — отвечал Рыбальченко. — Номер твой уже передал немецким товарищам из канцелярии. Как только будет наряд в какую-нибудь аэродромную команду, тебя включат.

— А если не будет?

— Тогда на завод «Хейнкель» пошлем, там есть летно-испытательное поле… Но мне сказали, что на аэродромы из лагеря часто берут заключенных.

Время тянулось медленно. Я начал было уже терять надежду, как вдруг однажды подходит ко мне А. Д. Рыбальченко и приглашает за барак:

— Ну, что? — посмотрел я ему в глаза.

— Готовься, Миша. Все сделано. Скоро поедешь… И действительно, на другой или третий день меня вызвали на этап.

Прощаясь с Николаем Степановичем Бушмановым и Андреем Дмитриевичем Рыбальченко, я горячо благодарил их за всё хорошее, что они сделали для меня, за верную дружбу и был уверен, что мы уже никогда больше не встретимся. Ведь их положение было безнадежным — никаких шансов на спасение! И неизвестно, что случится со мной. Тяжело было сознавать, что палачи в любую минуту могут учинить над ними жестокую расправу.

С болью в сердце расставался я и со своими старыми друзьями, Иваном Пацулой и Аркадием Цоуном, которые делили со мной горе и радость на протяжении всего тяжелого пути от лодзинского лагеря до «Заксенхаузена». Теперь я остался один среди чужих, незнакомых людей, увозимых вместе со мной в неизвестном направлении. Что ждет меня там?..

В ушах всё еще звучали слова друзей: «Не падай духом! Советские люди везде есть и пропасть не дадут». Это правильные слова, я понимал их значение теперь, как никогда. В «Заксенхаузене» особенно ярко проявились духовные и моральные силы советского человека, воспитанного родной Коммунистической партией. Они, советские люди, и, в первую очередь коммунисты, были главной движущей силой в подпольной борьбе многонациональных масс узников фашизма против общего врага. Не случайно все иностранцы восхищались мужеством и бесстрашием наших людей, представителей той страны, на которую они возлагали все надежды на свое освобождение от фашистского рабства.

— Как не восхищаться русскими, как не преклоняться перед ними, когда их не могут сломить никакие лишения, никакая сила, даже смерть! — часто слышал я от заключенных разных национальностей.

Как-то перед вечерней проверкой на плацу была установлена передвижная виселица. Возле нее собралась группа эсэсовцев. Кого будут вешать, никто не знал. Когда сорок тысяч заключенных выстроили перед этим страшным сооружением смерти, к нам в изолятор явились рапортфюрер Зорге, блокфюрер Шуберт и солдат с автоматом. Они остановились перед оцепеневшими смертниками.

— Белов Василий! — гаркнул Зорге.

Спокойно и гордо из строя вышел молодой невысокий парень, — русоволосый, с большими умными глазами. Ему надели наручники.

— Шнель марш-марш! — скомандовал ему рапортфюрер.

— Обожди, мне не к спеху, — Белов бросил на него уничтожающий взгляд, полный презрения и лютой ненависти. — Дай проститься с товарищами…

Гитлеровцы расступились. Белов окинул нас теплым дружеским взглядом и произнес:

— Прощайте, товарищи! Передайте привет Родине!..

Палачи схватили его за плечи и вытолкнули за ворота изолятора. И он пошел твердым строевым шагом, высоко подняв голову. И вдруг запел:

…Трижды обрывалась веревка, и каждый раз, когда его поднимали и снова надевали на шею петлю, он кричал на весь лагерь:

— Да здравствует Советская Родина! Смерть фашизму!

Сорокатысячная толпа узников взволновалась, загудела, как потревоженный улей, на разных языках по адресу палачей посыпались проклятья… Ярость массы нарастала с каждой секундой. Гитлеровцы растерялись. Тогда комендант лагеря подскочил к палачу, оттолкнул его в сторону, не дав надеть петлю в четвертый раз, и выстрелил из пистолета в голову Белова, уже лежавшего без сознания.

Это был простой советский человек, военнопленный, уроженец г. Саранска. Повесили его за попытку бежать из концлагеря. Так умирали советские люди. И смертью своей они мобилизовывали заключенных на беспощадную борьбу с фашизмом. Гитлеровцы были бессильны помешать этому.

Многое узнал я и пережил в «Заксенхаузене», многому и научился. И теперь, куда бы я ни попал, в каких бы условиях ни оказался, знал, что мне делать.

В двухосный товарный вагон набили нас семьдесят человек. В страшной тесноте невозможно было ни прилечь, ни повернуться. Поезд тронулся. У меня была мысль: только бы попасть на аэродром!

Остров, покрытый лесом и болотами, был отрезан от суши широким проливом Балтийского моря. Серое осеннее небо сливалось с бескрайней водяной пустыней, которой, казалось, нет ни конца, ни края. Шел мокрый снег, дул промозглый морской ветер. Нас привели в лагерь, состоявший из шести бараков, обнесенный многорядным забором из колючей проволоки. Здесь содержалось три тысячи заключенных, которых немцы использовали на разных тяжелых работах.