— И все же идемте в гостиную, Марика подаст чаю… или может кофию желаете? — Предложила Смольянина.

— Кофий. Определенно, сейчас лучше кофий. — Согласился я, пропуская хозяйку дома в гостиную.

— Все слышала? Его благородию принеси йеменский, что из лавки Сантино. А мне чаю подай, с липовым медом. Исполняй. — На мгновение замерев рядом со служанкой, приказала Смольянина, и та, кивнув в ответ, кинулась исполнять. Только что руку к голове не приложила, да «так точно» не рявкнула. М-да, вышколенные же слуги у госпожи Смольяниной… Наш ротный их дисциплине позавидовал бы.

— Итак, Виталий Родионович, расскажите же, что за нужда вас привела? — Поинтересовалась Заряна Святославна, едва перед нами, на столике, появился поднос с чаем и кофе.

— Кхм. Даже не знаю, как просить вас о том… — Начал я. — Видите ли, я сегодня, как вы заметили, очень поздно уехал из присутствия. Хотел было купить цветов, да как назло, обнаружил, что лавки уж закрыты…

— Понятно. Можете дальше и не объяснять… Вы бы скорее заполночь цветы нашли, нежели после заката. Лавки у нас, где сии деликатные создания продают, по нынешнему времени года, работают лишь от полудня, когда их привозят, и часов до трех-четырех, не более.

— Вот как? Странно… — Протянул я.

— Да что уж тут странного? — Смольянина явно оседлала любимого конька, и мешать ей я не стану. Катком переедет, но вещать не перестанет… даже над могилой. По глазам видно. — Посудите сами, цветы, они ведь самые хрупкие создания, хранить их по такой погоде труд немалый. Перемерзают.

— А как же согревающие воздействия? — Удивился я.

— Сразу видно, что вы с цветами не знаетесь. — Вздохнула хозяйка. — У цветов, если говорить по-модному, структура очень уж нежная, диапазон ее крайне узок, а потому, ежели рядом есть какие сильные наговоры, оболочка цветка непременно диссонирует, а самый цветок при том, быстро увядает. Вот и греют цветочные лавки лишь свечами, а те, что побогаче, проводят водяное отопление, но уж непременно так, чтоб никаких воздействий и близко не было. Оттого-то, и цветы так дороги к зиме выходят. Потому и мой сад, также отапливаемый, выращенный без всех этих модностей естествознания, считается одним из лучших в Европе.

— Вот так новости. — Покачал я головой, но тут же усмехнулся. — А скажите, только честно, Заряна Святославна, ведь заговариваете все же цветочки-то? По-старому, а?

— О чем вы? — Сделала непроницаемое лицо Смольянина, но тут же рассмеялась. — Догадались-таки, Виталий Родионович? Ну да, увиливать не стану. Разумеется, я им помогаю, чем могу. Но вы уж, будьте любезны, молчите о том.

— Ну что вы, Заряна Святославна. Я буду нем как рыба… Если вы поделитесь со мной толикой той красоты из ваших цветников, что славится на всю Европу. — С самым серьезным видом кивнул я.

— А вам палец в рот не клади, ваше благородие! — Со смешком констатировала хозяйка, поднимаясь с кресла. — Ну что ж. Договорились. Идемте выбирать ваш откуп?

— С превеликим удовольствием. — Ответил я, поднимаясь следом.

Всю дорогу до обширных теплиц, и даже во время похода по ним, мне приходилось осторожно отбиваться от попыток Смольяниной разузнать, кому же предназначен будущий букет. Правда, в зимнем саду отделаться от допроса оказалось куда как проще. Я был искренне восхищен окружившим меня буйством красок, и очарован странным сочетанием радующих летней зеленью, ароматами и яркими цветами, теплиц, со скупо подсвеченным небольшими светильниками, хмурым ноябрьским садом, ощетинившимся голыми ветвями облетевших деревьев, что виднелся за огромными стеклами. А хозяйка была настолько довольна произведенным эффектом, что почти прекратила донимать меня расспросами.

После долгих и мучительных выборов, я, наконец, остановился на изящных розах нежно-персикового цвета.

— М-да. Пожалуй, в следующем году нужно будет посадить еще пару таких кустов. — Заключила Смольянина. — Вряд ли я, конечно, буду ими торговать, но судя по тому спросу, которым пользуются именно эти цветы, в противном случае, я рискую остаться и вовсе ни с чем.

— А что? Кому-то они уже приглянулись? — Поинтересовался я, наблюдая, как Заряна Святославна аккуратно срезает для меня бутоны.

— Вы, Виталий Родионович, уже второй человек, кто на этой седмице просит у меня эти розы.

— Так может стоит подумать о торговле всерьез? — Спросил я.

— Знаете, ваше благородие… День, когда я начну торговать цветами из этого сада, станет последним в моей жизни. — Неожиданно резко ответила Смольянина. — Деньги, милейший мой Виталий Родионович, еще не все. Их можно заработать, найти, украсть, отнять в конце-концов… А вот эти цветы, это… это сама жизнь, понимаете? Такая же маленькая, хрупкая и бессмысленная, но при этом невообразимо красивая. И я еще не пала так низко, чтобы торговать ею направо и налево.

— Извините, Заряна Святославна. — Я, честно говоря, был сильно сконфужен отповедью хозяйки дома…

— Ништо, Виталий Родионович. — Так же внезапно Смольянина смягчилась, и начала бережно заворачивать цветы, перекладывая их соломой. — Это я должна у вас просить прощения. Вспыхнула, словно спичка. Давайте оставим это, с вашего позволения?

— Разумеется. — Кивнул я. — Я вас прекрасно понимаю, уж извините, ляпнул не подумав. Нетрудно ведь догадаться, что для вашей школы, такое отношение к живому, противоестественно… Но вот взбрело в дурную голову. Простите неразумного.

— Полно вам, Виталий Родионович. Забудем о том. — Улыбнулась Смольянина, протягивая мне бережно завернутые цветы. — Идите уж, восхищайте вашу ладушку.

— Как вы…? — Опешил я.

— Ох! Неужто угадала? — Звонко рассмеялась Заряна Святославна. — Ну конечно, извозчика отпустили, куда ж в такую темень пешком-то идти? Ай я недогада. Но какова девка-то… а?! Огонь! Ну же, Виталий Родионович, полно вам смущаться. Сами проговорились, уж не обессудьте!

— Ой, Заряна Святославна… Вам бы дознавателем служить. Всех воров, в один миг бы на чистую воду повывели… — Со вздохом признал я, но некоторые мысли заставили меня нахмуриться, что не укрылось от хозяйки дома. — Вот что, Заряна Святославна. У меня к вам будет одна очень серьезная просьба. Прошу вас, всем что для вас дорого. Никому, ни в коем случае не говорите о том, что узнали.

— Ну вы уж меня совсем за болтушку какую держите. — Вздернула носик Смольянина.

— Поймите Заряна Святославна, я не сплетен вовсе опасаюсь. Будь только в них дело, и не просил бы ни о чем подобном, зная ваше отрицательное отношение к распространению слухов. — Я пустился на отъявленную лесть в адрес хозяйки и, заметив, что та уже вполне благосклонно поглядывает в мою сторону, договорил. — Здесь, совсем в ином дело. Вы же знаете, служба в Особой канцелярии не так проста. Не дай бог узнает какой вор или злоумышленник, о моей симпатии к Ладе, худо ей прийтись может. Она ведь не дворянского звания, а значит и опаски никакой у злодеев не будет. Разве что мести побоятся. Так ведь месть, она ж мне Ладу, в случае чего, не вернет…

— А что? И вправду мстить стали бы, Виталий Родионович? — Тихо спросила Смольянина, явно впечатленная моей маленькой речью. — На хольмганге?

— От него увернуться можно. А от пули — не выйдет. — Покачал я головой.

Заряна Святославна застыла на месте, смерила меня долгим пронизывающим взглядом, после чего кивнула.

— Не врете. Вижу. Ох и судьбинушка же у вас, Виталий Родионович… Словно кладбище за спиной стоит. — Вздохнула Смольянина. В ответ, я только пожал плечами. А что делать, если так оно и есть… кладбище, в смысле. На котором и своих и чужих, наверное, поровну… Заряна Святославна неожиданно погладила меня по руке, удерживающей собранные ею цветы, и грустно улыбнулась. — Ничего, Виталий Родионович, все ушло. Оставьте ИХ там, где должно быть, нечего им тут делать… И идите домой. Там вас живые ждут. А обо мне не волнуйтесь. Смолчу… Не за лесть вашу, по совести. Ступайте. Ну…

Коротко поклонившись, я прижал поплотнее цветы к груди и, выйдя из зимнего, в сад обычный, направился к дому, напрочь позабыв об оставленном у хозяйки владения, пальто, шляпе и перчатках. Всколыхнувшиеся было воспоминания, разбуженные волхвой, неохотно, но улеглись на дно памяти, так что к крыльцу своего дома я подошел в более или менее нормальном настроении. Хотя радужным я бы его не назвал. Усталость и дурные предчувствия, что снова заворочались в груди, отнюдь не добавляли радости.