Прошло несколько дней, и тетя снова позвала меня:

— Уорис! Давай спускайся!

Я спустилась по лестнице и увидела, что тетя ожидает меня на нижней ступеньке.

— Давай быстрее! Телефон!

Эта новость была неожиданной. Мне еще никто никогда не звонил, да я вообще никогда не говорила по телефону.

— Это меня? — переспросила я растерянно.

— Да, да! — Тетя указала на лежавшую на столике трубку. — Возьми же, возьми трубку.

Я взяла трубку в руку, поглядывая ни хитрую штуковину так, словно она вот-вот меня укусит.

— Да? — прошептала я, держа трубку как можно дальше от себя.

— Да говори же! — Тетя Маруим даже глаза закатила. — Говори, говори прямо в трубку! — Она повернула трубку и прижала к моему уху.

— Алло!

И тут случилась удивительная вещь: я услышала мамин голос!

— Мама! Мамочка! О Аллах, это и вправду ты? — Впервые за эти дни я улыбнулась во весь рот. — Мамочка, как ты там?

— Плохо. Живу теперь под деревом.

Она рассказала мне, что едва не лишилась рассудка от горя, когда умерли Аман и Старик. Когда она упомянула об этом, я испытала облегчение, что отказалась от самоубийства, что лишь умножило бы ее горе. Мама ушла вглубь пустыни: она не хотела никого видеть, ни с кем не хотела говорить, ей хотелось побыть одной. Потом она отправилась в Могадишо навестить родственников. Она по-прежнему была там, среди них, и звонила сейчас от тети Сахру.

Мама попыталась объяснить, как это произошло, но до меня все доходило с трудом. Началось с того, что Старик заболел. Как обычно бывает с африканскими кочевниками, никакой медицинской помощи никто не оказывал. Никто не ведал, ни чем ты болен, ни чем это лечить. В нашем обществе существовали только две возможности: или жить здоровым, или умереть. Никакой середины. Пока живешь, все в порядке. Мы не особенно боялись заболеть, ведь при отсутствии врачей и лекарств с этим все равно ничего нельзя было поделать. Когда кто-нибудь умирает — что ж, это тоже в порядке вещей, живые будут жить дальше. Жизнь-то продолжается. Всегда и во всем мы руководствовались той же философией иншалла: «если так будет угодно Аллаху». Жизнь воспринимается как дар, а смерть — это воля Аллаха, и спорить с ней невозможно.

Но когда заболел Старик, родители испугались, он ведь не был обычным ребенком. Мама, не зная, что делать, передала с кем-то весточку Аман в Могадишо и попросила ее о помощи. Аман всегда была у нас самой сильной, уж она-то должна знать, что делать. Она не подвела. Аман пешком пришла из Могадишо, чтобы забрать Старика и отнести его к врачу. Понятия не имею, где в то время была наша стоянка, далеко ли от столицы. Но вот чего не знала мама, посылая за Аман, так это того, что Аман была на последнем месяце беременности. Пока сестра несла Старика в больницу, он умер у нее на руках. Аман пережила сильнейшее нервное потрясение и спустя несколько дней тоже умерла, погиб и ее ребенок. Я так и не выяснила, где именно их настигла смерть. Мама, всегда такая спокойная и стойкая, узнав об их смерти, сломалась. А ведь она была центром всей семьи, и мне даже подумать страшно, как жили все это время остальные мои братья и сестры. Я чувствовала себя как никогда виноватой в том, что застряла в Лондоне и не способна помочь маме, когда она так во мне нуждается.

Жизнь между тем продолжалась, и я, живя в Лондоне, старалась радоваться ей. Я выполняла свою работу по дому, шутила с двоюродными братьями и сестрами, с их друзьями, приходившими в гости.

Однажды вечером я уговорила Басму помочь мне впервые в жизни «поработать моделью». За время жизни в Лондоне я понемногу полюбила наряды. Не то чтобы мне так уж хотелось иметь их — просто было очень забавно их примерять. Вроде как играть на сцене: можно представить, что ты — это кто-то другой. Пока вся семья сидела у телевизора, я пошла в комнату дяди Мохаммеда и плотно прикрыла за собой дверь. Открыла платяной шкаф и достала один из лучших его костюмов — темно-синий в мелкую полоску, из чистой шерсти. Разложила на кровати этот костюм вместе с белой рубашкой, шелковым галстуком, темными носками, элегантными английскими черными лаковыми туфлями и фетровой шляпой. Потом аккуратно надела все это, стараясь завязать галстук так, как делает дядя (это я не раз видела). Шляпу надвинула как можно ниже. Завершив экипировку, я пошла искать Басму. Та от смеха согнулась пополам.

— Пойди и скажи папе, что к нему пришел какой-то мужчина.

— Это же его одежда! Боже мой, да он тебя прибьет…

— Не бойся, ты только скажи ему.

Стоя в холле, я прислушивалась к голосу сестры и ожидала подходящего момента, чтобы войти.

— Отец, — сказала Басма. — Там к тебе пришел какой-то мужчина.

— Ко мне? В такой поздний час? — В голосе дяди не слышно было особой радости. — Кого там еще принесло? Что ему нужно? Ты его раньше когда-нибудь видела?

— Я… э-э-э… не знаю, — замялась Басма. — Кажется, да. Наверное, ты его знаешь.

— Ну ладно, скажи ему…

— А может быть, ты сам посмотришь? — быстро проговорила Басма. — Он там, прямо у дверей.

— Хорошо, — устало согласился дядя.

Теперь пора. Я надвинула шляпу на самые глаза, так что почти ничего не видела, сунула руки в карманы пиджака и, покачиваясь, вошла в комнату.

— Здорово! Вы что, меня не помните? — произнесла я баритоном.

Дядюшка выпучил глаза и наклонился, пытаясь заглянуть под шляпу. Когда же он понял, кто перед ним, то громко расхохотался. Тетя и все остальные покатывались со смеху.

Дядя Мохаммед погрозил мне пальцем:

— А что, разве я давал тебе разрешение…

— Надо же было попробовать, дядюшка. Разве тебе не смешно?

— О Аллах!

Я еще несколько раз повторяла эту шутку, всякий раз выжидая достаточно долго, чтобы застать дядю врасплох. После этого он всегда просил:

— Довольно, Уорис. Не надо больше надевать мои вещи, ладно? Оставь их в покое.

Я понимала, что он говорит совершенно серьезно, но ведь все равно его это забавляло. Потом я слышала, как он со смехом рассказывает своим друзьям:

— Эта девочка идет в мою комнату и надевает какой-нибудь из костюмов. Потом появляется Басма и говорит: «Папочка, к тебе кто-то пришел». И вот тогда она входит, с ног до головы одетая в мои вещи. Вы бы только посмотрели на это…

Тетушка как-то рассказала, что ее подруги считают, что мне следовало бы стать фотомоделью. Но тетя им отвечала:

— Ну-у-у… Мы даже не знаем толком, что это такое. Мы ведь из Сомали, к тому же мусульмане, сами понимаете.

Тем не менее тетя никогда не осуждала Иман, дочь своей старой подруги, за то, что та избрала карьеру фотомодели. Тетя много лет дружила с матерью Иман, и всякий раз, когда Иман или ее мать бывали в Лондоне, настаивала, чтобы те останавливались у нас в доме. Прислушиваясь к разговорам об Иман, я впервые узнала о том, что такое фотомодель. Из журналов, которые были у двоюродной сестры, я вырезала множество фотографий Иман и прикрепила их на стену в своей комнатке. Если она сомалийка, рассуждала я, и может этим заниматься, так почему же я не могу?

Когда Иман гостила у нас в доме, я всегда пыталась найти возможность поговорить с ней. Мне было интересно, как она стала моделью. Но всякий раз, бывая в гостях, она проводила время в разговорах со старшими. Мне было ясно, что дяде с тетей не понравится, если я вмешаюсь в их разговор ради такой ерунды — поинтересоваться, как мне самой стать моделью. В конце концов как-то вечером я воспользовалась подходящим моментом. Иман читала в своей комнате, и я постучала в дверь.

— Принести тебе что-нибудь перед сном?

— Да, пожалуйста, чашечку чаю с травами.

Я спустилась в кухню и принесла ей чай на подносе.

Поставив его на столик у кровати, я приступила к делу.

— Ты знаешь, у меня в комнате столько твоих фотографий! — Прислушиваясь, как тикают часы на столике, я чувствовала себя круглой дурой. — Мне, честно говоря, тоже очень хочется стать моделью. Как ты думаешь, это трудно? Как у тебя это получилось? С чего ты начинала?