Но я стою рядом с тобой и не пытаюсь отсечь тебя и твой зов щитом – я вливаю в тебя еще и свою силу: давай же, давай, еще… сильнее, девочка моя…

Зови же!!!

Из меня словно жизнь высосали… мне хочется закричать – но мне нечем кричать… отчаяние полное, чудовищное, свинцово тяжкое и холодное… убийственное…

Но меня оно не убьет.

Стрела, летящая во врага, холодна – но тетиву натягивает теплая рука.

Твоя рука.

Далле, это ты, ты, это твое прикосновение – а оно не обязано быть теплым, любовь может прийти и в обличье смерти… отчаяние означает, что помощь пришла, одиночество значит, что я не один! Что ты рядом, что вы успели, что все вы рядом… здесь, сейчас, в муках безысходного отчаяния и тоски, только я один знаю, что отчаяние и тоска – это второе обличье любви… и поэтому я жив, и у меня есть силы жить, и победить… и подняться, и занести руку для решающего удара…

На какое-то мучительное мгновение мне кажется, что ты уже мертв… но нет – ты поднимаешься, пошатываясь… твоя рука неловко замахивается – и опускается вниз, тяжело и медленно, как во сне…

Тяжело и медленно.

А дальше все происходит быстро – так быстро, что если бы я мигнул, то, открыв глаза, увидел бы лишь, как все переменилось.

Твой противник хрипит, заваливаясь набок, и исчезает.

И почти одновременно с ним исчезает и отряд вторжения – с несмытым ужасом на лицах. Только трава примята, где стояли вражеские воины, – и вот их нет.

Никого из них больше нет. Есть только мы – едва живые но все-таки живые. И ты, сидящий на залитой кровью траве. И ветер, несущий над нами седой пух одуванчиков…

Домой! Вернитесь домой!

Теперь, когда призвавший духов убит, их уже ничто не держит, не противится моей воле, не мешает им слышать меня – и дорога мертвых наконец-то уводит их туда, где они и должны быть. Куда они не могли найти пути, привязанные к месту своей гибели кровью и предательством.

И сразу становится тихо… Но это не та недавняя тишина, вызванная моей силой, а совершенно обычная. Это самое пугающее. Постепенно мир наполняют звуки и запахи. Медленно, ощутимо, долго… и так страшно…

Мне очень страшно, когда я иду к тебе на подгибающихся от усталости ногах. Я боюсь.

Я боюсь заглянуть в твои глаза и увидеть в них страх.

Оказывается, я стою на коленях рядом с тобой, даже не заметив этого…

Я обнимаю тебя, и меня бьет крупная дрожь, постепенно утихающая. У тебя теплые плечи и теплые руки… ты живая, Далле… и я тоже…

Мир снова обретает звуки и краски.

Сумасшедший стрекот кузнечиков – завтра будет жаркий день, – заполошный, захлебывающийся пересвист зябликов… кваканье невесть откуда взявшихся лягушек… и дыхание, тяжелое рваное дыхание наших друзей, побывавших на грани отчаяния. Я даже отсюда слышу его.

Я жив.

Мои раны хотя и затянулись, но оставили по себе шрамы, потому что я не сумел удержать боевую форму, я перекинулся, едва успев убить вражеского оборотня, и теперь я снова человек и только человек… но я жив, и мы победили.

Не я – мы.

Потому что это твоя любовь дала мне силы победить. Помощь под личиной одиночества. Любовь под маской смерти. Мужество под маской отчаяния. Тепло твоего сердца в обличье мертвенного холода.

Любовь – всегда любовь… но обликов у нее много.

И этот ее облик я никогда не забуду.

Я люблю тебя, Далле, солнце мое рыжее…

Ты смотришь на меня – почти робко, словно ждешь чего- то… и твои пальцы мнут ошметки моего рукава. И мне вдруг становится нестерпимо жаль… нет, ну я полный идиот – у меня болит все, что может, а заодно и все, что не может, я весь в крови с головы до ног, едва дышать могу, а мне чуть не до слез жаль моей новой рубашки, вышитой твоими руками!

– Далле, – говорю я виновато, – ты прости. Ну не уберег я твою рубашку…

Ты смотришь на меня так, словно ушам своим не веришь.

– Дурак, – выдыхаешь ты перед тем, как поцеловать мои губы, спекшиеся кровавой коркой. – Какой же ты все-таки дурак, Дилан…