И эта женщина с сердцем, полным любви и сострадания, с твердым непоколебимым чувством справедливости вступила в свет обделенная природой: она родилась с одной рукой. Злой свет старался эту шутку природы оправдать божественными словами: «Я взыщу на детях грехи их отцов!» Ходили слухи, что ее отец обещал одной бедной девушке жениться на ней, сказав при этом, что пусть Господь лишит его рук и ног, если он не сдержит своего слова. Он нарушил клятву, и в наказание Господь даровал ему дитя с одной рукой. Никто не мог поклясться в справедливости этого слуха, который никогда не достигал несчастной девушки. Она была единственным ребенком своего отца, обожавшего ее, и привязана и нему всем сердцем. Чтобы успокоить его насчет своей будущности, она обещала у его смертного одра свою руку старому другу дома, надворному советнику Фальк. Но он также скоро умер, и она, оставшись вдовой после короткого счастливого брака, поселилась в родительском доме со своими старыми слугами: лакеем Зауэром и шестидесятилетней кухаркой Дорой.

Дом находился за городом. Шоссе, начинавшееся от старых городских ворот, увенчанных безобразной башней, пробегало значительное расстояние, прежде чем достигало горы, покрытой великолепным буковым лесом, которую оно огибало, и на самом изгибе его находился дом надворной советницы. Он был стар и некрасив — одноэтажный, с массивной черепичной крышей, увенчанной двумя огромными трубами. Стены его были покрыты диким виноградом, который, однако, не мог скрыть, всех недостатков штукатурки и древности рам, но, несмотря на это, домик выглядел очень мило и уютно под защитой зеленого леса... Но старый дом, если смотреть на него с того места долины, откуда было видно все основание горы, имел соперника, который подчеркивал его недостатки. У того же самого выступа горы поднимался блестящий фасад нового дома, отделенного от владений тети Вари только высокой живой изгородью. Над плоской крышей главного здания возвышалась с южной стороны четырехугольная башня с изящной галереей, а четыре окна, занимавшие всю ширину стены башни, представляли собой в ослепительном переливе цветов драгоценные картины, составленные из разноцветных стекол. Северный ветер оставил, казалось, всю свою суровость за зеленой изгородью. В саду тети Вари он проносился над почтенными немецкими овощами и капустой и над лужайками с высокой травой, усеянной полевыми цветами, а там он шелестел листьями лавров, гранатовых и апельсиновых деревьев, которые покачивали своими цветущими ветвями над террасой и широкой ведущей в сад лестницей. Тут был простой колодец, вода которого по деревянным трубам текла в старое покрытое мохом каменное корыто, а там били фонтаны, рассыпая свои серебряные брызги по нежному, как пух, английскому дерну и по великолепным восточным розам...

Раньше на том месте, где теперь возвышался новый дом, находилось строение, как две капли воды походившее на дом надворной советницы. Не было прежде и зеленой изгороди, а вместо нее тянулась прекрасная каштановая аллея, оканчивавшаяся высокими воротами, единственными во всей каменной стене, окружавшей оба дома, в которых жили двоюродные братья Губерт и Эрих Дорн со своими семействами. Оба были очень уважаемы в городе и считались баснословно богатыми. Они никогда не спорили между собой, и их дружба вошла даже в поговорку. Их дети любили друг друга и хотя ссорились иногда, но матери благоразумно предоставляли самим улаживать недоразумения и споры. Сад был общим, и в летнее время семьи часто обедали вместе в павильоне, находившемся в начале аллеи. Но вдруг, на дружбу братьев набежало темное облако. Ими обоими в одно и то же время овладела страсть к собиранию древностей, а за ней но пятам, как привидение, неслышно подкралась зависть. Фамильные портреты уступили место старым потемневшим картинам; столь любимые хозяйками шкафы с бельем были сдвинуты в темные углы, а вместо них появились стеклянные, наполненные оружием всех родов и времен, наводившим страх на женщин и детей. Древний Египет переселился под тюрингенские кровли, и корпя над его непонятными иероглифами, собиратели забыли живой язык современной литературы и не заглядывали более в свои богатые библиотеки. Сначала их жены смеялись над внезапной страстью своих мужей. Но постепенно страх закрадывался в их души, когда мужья, прежде столь дружные, начинали сильно спорить о достоинствах какого-нибудь нового приобретения; когда один бледнел от зависти, а на лице другого появлялось торжествующее злорадство; когда каждый из них, приобретая какую-нибудь страстно желанную вещь, радостно восклицал: «Что-то он скажет на это!» Ссоры делались все сильнее и ожесточеннее, а моменты примирении все реже и короче. Случалось, что мужчины начинали спорить во время обеда. Тогда легко раздражавшийся Эрих, не обращая внимания на бледные и испуганные лица женщин и детей, ударял кулаком по столу так, что тарелки и стаканы звенели, и с бранью бросался вон из павильон... Тень, изгоняемого согласия бродила еще несколько времени по саду с жалобными воплями и, наконец, исчезла навсегда... Умер дальний родственник жены Губерта, и она оказалась единственной наследницей. Вместе с большим капиталом и разными драгоценностями ей досталась великолепная картина Ван Дейка. Она подарила ее мужу, который с торжеством присоединил ее к своей коллекции бывшей, собственно говоря, яблоком раздора между двоюродными братьями. Коллекция Губерта доказывала, что он не был хорошим знатоком: там встречались никуда негодные экземпляры, на что Эрих, который сам недурно рисовал, всегда указывал с едкой усмешкой. В его же коллекции заметен был тонкий критический глаз, но его превосходство рассыпалось как карточный домик, когда среди сомнительных копий у брата появился драгоценный оригинал; у него самого не было Ван Дейка. С побледневшим лицом стоял он перед картиной. Все его осматривания и исследования только заставили его убедиться, что она была настоящая. Он мрачно смотрел на толпу друзей и знакомых, стремившихся в соседний дом полюбоваться очаровательным девичьим личиком, мастерски изображенным на полотне. Он не мог более ни есть, ни спать. Каждая встреча с двоюродным братом, всегда начинавшим говорить о картине, страшно раздражала его, и он стал, наконец, избегать встреч с ним, так как не мог выносить его взгляда, сиявшего торжеством.

Однажды утром в доме Губерта раздался крик ужаса и негодования. Там, где вчера еще сияли два чудных девичьих глаза, было теперь пустое пространство — картина исчезла. Губерт был вне себя. Он клялся, что его сокровище не ушло дальше соседнего дома, и требовал его от Эриха.

Между мужчинами произошла страшная сцена. Никогда еще фурии раздора не свирепствовали с таким ожесточением над обоими домами, как в этот час. Спорившие разошлись, наконец, наговорив друг другу ужасных слов. В последний раз встретились их глаза, сверкавшие гневом. В тот же день в аллее появились работники; они срубили каштановые деревья и посреди аллеи посадили частый кустарник; с этих пор дети с обеих сторон ежедневно приходили сюда с лейками и старательно поливали, чтобы кустики скорее росли «до самого неба». Таким образом возникла зеленая изгородь, и чем глубже пускала она корни, тем сильнее внедрялась в сердца детей ненависть и росла вместе с ними. Эти неестественные отношения не изменились даже тогда, когда через несколько лет после этого происшествия Эрих внезапно умер от удара. Его жену, страстно любившую его, после смерти никогда не видели веселой. Она постоянно думала, что «они» омрачили последние годы его жизни и запятнали его честь. И рана не заживала никогда — в глубокой старости ее глаза, давно выплакавшие все слезы, сверкали непримиримой ненавистью, когда она рассказывала эту несчастную историю своей единственной внучке — это была тетя Варя. Дитя с первых лет жизни научилось бояться «живших за изгородью», а что ненависть и там переходила по наследству от родителей к детям, в этом малютка однажды вполне убедилась.

У Губерта были также внуки; они прекрасно воспитывались и имели гувернантку француженку.