— Я всегда это говорил! — вскричал он. — Я больше этого делать не буду … нет, я не буду больше этого делать ни за что на свете! … По мне, этого добра там может лежать хоть целая куча, я до неё не дотронусь — ни за какие коврижки!

Вот я и доигралась со своим подтруниванием… Бродяга ручей, одиноко бегущий по пустоши, был богаче иного горделивого потока, величаво несущего свои воды мимо дворцов и толп, — у ручья был в карманах жемчуг. Правда, его было немного и он был не очень крупный — таким не украсить королевскую корону или элегантное кольцо. Но что я в этом понимала! Мне нравились маленькие перламутровые бусины, которые легко и гладко перекатывались на ладони. Я часами бродила в воде в поисках ракушек. Их я приносила Хайнцу, который умел их ловко открывать и очищать — как он это делал, ума не приложу. И вот теперь он отказался этим заниматься — из страха, что русалка может нам отомстить!

— Прости, Хайнц, это была просто глупая шутка, — сказала я вполголоса. — Я не хотела тебя обманывать! — Я нагнулась над водой, которая уже начала потихоньку успокаиваться. — Посмотри сам — разве оттуда что-нибудь выглядывает? Совершенно ничего, не считая моих собственных глаз… Почему они у меня так широко распахнуты, Хайнц? У фройляйн Штрайт глаза другие и у Илзе тоже.

— Да, у Илзе глаза другие, — согласился Хайнц. — Но у Илзе острые глаза, принцесса, острые! — Он погрозил мне своим внушительным кулаком, правда, с добродушной ухмылкой — Хайнц не умел сердиться. Высказав своё мудрое и меткое замечание, он поджал губы, поднял кустистые брови почти к самой шляпе и провёл рукой по пучку соломенных волос, торчавших у виска — так, что они почти затрещали под жарким вечерним солнцем.

Затем он выдохнул облако табачного дыма, отогнав кучу мошкары. Илзе «с острыми глазами» возмущённо утверждала, что это трава просто на убой — её запах выдерживала только я; и проживи я хоть ещё сто лет, этот крепкий запах будет всякий раз переносить меня в тёмный угол рядом с печью, где я на скамейке рядом с Хайнцем, в тепле и безопасности, — а за окном завывает снежная буря и в ставни бьётся мокрый снег.

Я выпрыгнула к нему на берег, и в тот же момент к нам подошла Мийке, доверчиво щипая траву под его ногами.

— Да ты только погляди на неё! — засмеялся Хайнц.

— Не смейся, прошу тебя! — велела я.

Мийке была убрана просто роскошно. С её рогов свисала гирлянда из ярко-оранжевых ноготков и берёзовых листьев — я считала, что она носит это украшение так величаво и непринуждённо, как будто она с ним родилась, — шею охватывала цепочка из стеблей одуванчика, а к кончику хвоста был привязан букетик из вереска; он забавно болтался вокруг её бочкообразного тела, когда Мийке хлопала хвостом по спине, чтобы отогнать комаров.

— Она выглядит очень нарядно, тебе этого не понять, — сказала я. — Послушай-ка, Хайнц: Мийке помыта и украшена, а в Диркхофе пекли сегодня пироги — ну, к чему это, угадай!

Но тут я обращалась к самому уязвимому его месту — разгадывание загадок никогда не было сильной стороной Хайнца. В такие моменты он стоял передо мной испуганный и беспомощный, как ребёнок, — это меня тоже ужасно забавляло.

— Хитрюга, ты просто не хочешь меня поздравить! — засмеялась я. — Но у тебя ничего не выйдет! Дорогой, любимый Хайнц, у меня сегодня день рождения!

Его лицо посветлело от радости; он протянул мне свою грубую ладонь, по которой я сердечно хлопнула рукой.

— Ну и сколько исполнилось моей принцессе? — спросил он, не тратя, по обыкновению, лишних слов на поздравления.

Я засмеялась.

— Ты опять забыл? Ну так слушай внимательно: что следует за шестнадцатью?

— Семнадцать?! Семнадцать лет? Не может быть — такое малое дитя! Этого не может быть! — он протестующе воздел обе руки к небу.

Это явное неверие возмутило меня. Однако же мой старый друг, который, можно сказать, до двадцати лет рос наперегонки с быстрорастущей елью, был не совсем неправ… Уже почти три года моё ухо доставало Хайнцу как раз до грудной клетки, где оно могло слышать биение его сильного сердца — я ни на сантиметр не выросла за это долгое время. Я была и остаюсь миниатюрным созданием, которое вынуждено идти — или пробегать — по жизни маленькими, почти детскими ступнями; и это, по хайнцевому представлению, отнимало у меня право с каждым годом становиться старше.

Несмотря на всё это, я хорошенько его выбранила; но на этот раз он повёл себя как дипломат: он сменил тему. Вместо того чтобы оправдываться, он показал большим пальцем себе за плечо и сказал ухмыляясь:

— Вон там имеется кое-что как раз ко дню рождения, принцесса: они выкапывают старого короля!

Я одним прыжком выскочила из кустарника.

Мне пришлось заслонять глаза ладонями — так ярко сияли лучи заходящего солнца. Они играли в прятки с облаками, бросая на пустошь причудливые тени. По этой пустоши в старинные времена мчались всадники в рыцарских доспехах, устремляя к небу свои сверкающие копья.

Эрика ещё не зацвела — лишь её трава ровной тёмно-зелёной скатертью покрывала землю, но в пяти местах травяной покров вздымался пятью могильными курганами, одним большим и четырьмя меньшими. По преданию, под ними покоились тела великанов — рыцарей давно ушедших времён, под шагами которых когда-то стонала земля, рыцарей, которые мощными кулаками легко расшвыривали огромные валуны. На гребне большого кургана рос можжевельник, а у его подножия жёлтыми цветами распустился дрок. На изломе холма стояла одинокая старая сосна, выросшая то ли из занесённого птицей семечка, то ли из посаженного человеческой рукой ростка. Потрёпанная ветрами, потерявшая половину игл, согнутая снежными зимними шапками, но гордая и стойкая — как единственное дерево на плоской равнине, борющееся с бурями за свою жизнь.

— Здесь похоронен старый король — потому что здесь растёт сосна и цветёт жёлтый дрок, а у других этого нет, — объяснила я Хайнцу ещё ребёнком, когда мы однажды сидели на холме. Я знала, что там, под деревом, покоится могучая королевская голова с золотым обручем вокруг лба, и длинная-предлинная белая борода сбегает на пурпурный плащ, покрывающий его тело. Его спящую тайну охраняло глубокое одиночество, но лесные птицы, отдыхающие на вершине сосны, и голубокрылые бабочки, порхающие вокруг цветков дрока и вереска, и жужжащие пчёлы — все они разделяли со мной эту тайну. Глубоко дыша и скрестив руки над головой, я лежала под кустом и смотрела, как снуют туда-обратно земляными ходами муравьи — они-то знали больше, чем другие, они бывали там, внизу; они, быть может, даже пробегали по пурпурному плащу. Я завидовала им и тосковала о сокрытых в земле чудесах.

До этой минуты большой холм был моим садом, моим лесом, моим неоспоримым владением. Диркхоф, моя родина, затерялся среди бескрайней пустоши; старая заброшенная дорога, соединяющая его с внешним миром, проходила вдоль леса, оставляя в стороне могильные курганы — туда, насколько я помнила, никогда не ступала чужая нога… И вот теперь там находилась целая толпа незнакомых людей; они выдирали из холма огромные куски земли. Я видела, как чёрная лопата тонким штрихом вздымается к пылающему небу; и всякий раз, когда она опускалось, мне казалось, что она вонзается в живую плоть любимого тела.

Переполненная невыразимым состраданием, я сорвалась с места и побежала к холму не разбирая дороги. Меня подгоняла и жгучая потребность увидеть, что же там будет извлечено на свет Божий. Шпитц с лаем мчался рядом со мной, и когда я, запыхавшись, добежала до места, меня догнал своими семимильными шагами Хайнц. И только сейчас я почувствовала робость — тот детский страх, который охватывал меня всякий раз при виде чужого лица. Я отступила назад и стеснённо ухватилась за край хайнцевой куртки, чтобы обрести защиту и опору.

На холме в молчаливом ожидании стояли три господина. Они смотрели, как рабочие роют землю. Господа обернулись на шум, производимый Шпитцем, и один из них, видимо, самый молодой, замахнулся на него палкой, когда Шпитц попытался подбежать к ним поближе. Затем господин смерил нас с Хайнцем холодным взглядом и снова отвернулся.