— Я предвидела твои возражения и потому действовала одна, — твердо сказала Клодина и посмотрела ему в лицо своими красивыми глазами, опушенными длинными ресницами. — Я хорошо знаю, что не нужна тебе, нетребовательному отшельнику. Но что будет с маленькой Эльзой?

Иоахим испуганно взглянул на девочку, надевавшую войлочный плащ, который носят тюрингские крестьянки.

— Ведь там живет фрейлейн Линденмейер, — произнес он нерешительно.

— Горничная нашей бабушки всегда была хорошим, преданным и верным человеком, но теперь она слаба и стара, и мы никак не можем поручить ей смотреть за ребенком. Какое воспитание может дать девочке добрая мечтательная старушка? Ты подумал об этом? — продолжала она с грустной улыбкой. — Нет, дай мне исправить свою вину! Я не должна была ехать к ее высочеству, следовало сразу отклонить должность фрейлины и остаться с тобой, чтобы удержать, что еще возможно… И тогда уже плохи были дела в Герольдгофе.

— А брат твой по глупости привез из Испании избалованную жену, которая только страдала от германского климата, пока ангел освобождения не унес ее от земных бедствий, не так ли, Клодина? — с мучительной горечью добавил он. — К тому же брат был плохим хозяином, бесполезным человеком. Он изучал травы и цветы под микроскопом, воспевал их красоту и забывал, что прежде всего они должны служить хорошим кормом. Конечно, все это правда! В худшие руки, чем мои, не могло попасть уже и так расстроенное имение, но чем я виноват, что во мне не оказалось ни капли крестьянской крови, всегда уживавшейся с благородной кровью моих предков? Земледелием и скотоводством создавалось богатство Герольдов, теперь утраченное, и я должен стыдиться перед последним работником, который в поте лица обрабатывает свой клочок земли. Я ничего не беру с собой, кроме пера и горсти мелочи, чтобы прокормить себя и дочь до тех пор, пока будут изданы мои рукописи. Поэтому я работаю с лихорадочной поспешностью.

Он остановился, с горькой улыбкой подошел к молодой девушке и положил ей руки на плечи.

— Видишь ли, дитя, дорогая моя сестрица, мы теперь с тобой перелетные птицы! Уже детьми мы инстинктивно избрали себе разные пути: я — мечтатель, задумчивый звездочет, ты — соловей со звонким серебристым голосом, предмет всеобщего поклонения, вызывала восхищение и поступками, и наружностью… А теперь ты приходишь ко мне, рассеянному человеку, живущему своими книгами, и хочешь забиться в Совиный дом… — Он энергично покачал головой: — Не подходи даже к старому дому, Клодина, поезжай обратно к себе. У меня онемели ноги от сидения в этом углу, куда я спрятался от людского шума, переход в Совиный дом будет мне полезен, а мою дочку понесет верный старый Фридрих, если ножки ее устанут. Теперь до свидания, Клодина!

Герольд протянул руки, чтобы на прощание обнять сестру, но она отклонилась.

— Кто сказал тебе, что я могу вернуться? — серьезно спросила она. — Я попросила отпуск, и мне его дали. Моя дорогая старая герцогиня поняла меня и не задавая никаких вопросов, она знает, в чем дело. Так будь и ты скромен, Иоахим, — густая краска залила ее лицо, — и пойми, что, кроме желания быть с тобой, есть и другая, скрытая причина моего возвращения… Хочешь принять меня с замкнутыми устами, но с сердцем, полным любви?

Он молча притянул ее к себе и поцеловал в лоб. Клодина глубоко вздохнула.

— Конечно, у нас будут скудные средства, но это еще не нищета, — добавила она с кроткой улыбкой. — Ее высочество настояла на том, чтобы я продолжала получать свое содержание, а бабушкин капитал также даст некоторую сумму. Голодать нам не придется, и тебе не следует так лихорадочно работать, я этого не допущу. Ты должен окончить свое прекрасное произведение с наслаждением и в полном спокойствии… Ну, а теперь давай собираться!

Она обвела глазами пустую комнату и остановила взгляд на сундуке.

— Да, это все, что я имею право взять с собой, — сказал Иоахим, следя за ее взглядом. — Немного более того, что нужно было последнему отпрыску рода Герольдов при появлении на свет, — только самая необходимая одежда. Но нет, что за черная неблагодарность! — Он ударил себя ладонью по лбу и глаза его засияли.

— Послушай, Клодина, как это удивительно! Подумай, не знаешь ли ты такого друга нашего дома, который мог, недолго думая, уплатить две тысячи талеров? Как я ни ломаю себе голову, не могу вспомнить никого решительно. Вчера ставят в комнате рядом несколько ящиков и говорят, что они принадлежат мне по всем правам, потому что поверенный возвратил их с аукциона мне, бедному Иову. Я, кажется, расхохотался прямо в лицо носильщикам. Они ушли, и более никто уже не отнимал у меня мою маленькую библиотеку, а ведь я чуть было не заплакал, когда грубые руки кидали в бельевые корзины том за томом дорогих товарищей моего одиночества — мои книги. Тот, кто возвратил их мне, должен был знать, что дает мне твердую опору для странствования по пустыне… да будет благословен этот благородный незнакомец с золотым сердцем! Не правда ли, и ты не знаешь, Клодина? Ну не думай больше об этом, мы оба не решим загадки.

Он вложил рукопись в папку, а Клодина начала укладывать в корзину игрушки с усердной помощью маленькой Эльзы. Через десять минут Герольд фон Альтенштейн покинул свое последнее убежище и вышел вместе с сестрой и дочерью. Нельзя было найти более красивую пару, чем эти брат и сестра, спешившие вон из своего родового гнезда, в которое влетали теперь чужие златоперые птицы.

Имение было куплено неизвестным лицом за очень крупную сумму.

На лестнице они встретили даму, вышедшую из аукционного зала. Бормоча что-то себе под нос, она озабоченно приподнимала подол коричневого платья, потому что на ступеньках лежала густая пыль. Краска испуга залила ее лицо, когда она подняла глаза и увидела перед собой брата и сестру.

— Ах, извините! — сказала она низким грубоватым голосом, отступая назад. — Я загородила дорогу.

Герольд взглянул на нее, как будто хотел сказать: «Неужели я должен испить и эту чашу?», но сдержался и ответил с вежливым поклоном:

— Дорога из этого дома слишком широко открыта для нас, и минутная задержка не имеет значения.

— Какая ужасная, возмутительная пыль на лестнице! — заговорила дама, не обращая внимания на его ответ и отряхивая юбку. — Я никогда не хожу на аукционы, потому что там приходится возиться в старой пыли, но Лотарь не давал мне покоя, писал дважды, и я принуждена была поехать, чтобы выручить серебряную посуду. Он удивится, до какой большой суммы я дошла.

Говоря это, она то бледнела, то краснела, не отрывая глаз от своего платья.

— В память бабушки я очень благодарна, Беата, твоему брату за покупку серебра, которое она очень любила, — сказала Клодина.

— Мог ли он поступить иначе? Ведь другая половина этой посуды принадлежит нам, не можем же мы допустить, чтобы наш герб украшал стол первого попавшегося мещанина? — возразила дама, пожав плечами. — Но не тебе ли следовало, в память своей бабушки, спасти серебро? Если я не ошибаюсь, она лично тебе завещала несколько тысяч талеров.

— Да, на черный день, как сказано в завещании. Моя практичная бабушка первая осудила бы меня, если бы я это сделала и поставила в моем шкафу серебро, не имея хлеба.

— Не имея хлеба? Ты, Клодина? Ты, гордая, избалованная придворная дама?

— Была ли я горда когда-либо? — покачала головой фрейлина с прелестной улыбкой. — Что до баловства, так, конечно, при дворе работать не учатся.

— Ты и раньше не умела работать! — воскликнула дама. — То есть… — хотела она поправиться, но остановилась.

— Продолжай, ты права, — спокойно отвечала Клодина. — Той работе, о которой ты думаешь, не учатся и в институте. Но я попытаюсь сделаться хозяйкой в Совином доме…

— Не хочешь ли ты сказать…

— Что я останусь с Иоахимом? Непременно. Разве ему теперь не вдвое больше нужны любовь и преданность сестры?