— Ну, успокойся. Похожих-то людей много, Эрна. Я сам сколько встречал. — Хотелось припомнить что-то простое, будничное, далекое от трагедии. Припомнил. Заставил себя даже улыбнуться, — Вот послушай.

Вижу как-то — идет знакомый, наш деревенский дядя Оскар, а на меня и внимания не обращает. Забыл, что ли, думаю. Кричу вслед: «Дядя Оскар, ты что, не узнаешь меня?» А «дядя» тот оборачивается и этаким басом: «Сам, друг, что-то путаешь — Юло меня зовут, а не Оскар». Вот ведь как бывает. Ну, врезалось тебе что-то в память, теперь чудится.

— Может, и так, — все-таки с сомнением отозвалась Эрна.

— Не «может», а точно. И выбрось это из головы! До завтра! — отрезал Гуннар и свернул к своему дому. Понимал: продолжать разговор — только без толку бередить старые раны.

— Ну, заходи, заходи, герой. Я его жду — не дождусь, а он, оказывается… — Голос жены прозвучал в темноте, как музыка.

Гуннар шагнул к ней, у порога подхватил на руки. Стал всматриваться в ее лицо, сейчас, в неярком луче света, казавшееся совсем девчоночьим.

— Ну что ты, что там увидел, Гуннар? — удивилась Хельми.

Гуннар все еще был под впечатлением разговора с Эрной. «А ведь та катриская учительница была тогда, в 1941-м, такой же юной, как ты сейчас, любимая», — подумал он. И мысль эта затуманила его глаза.

— Да что с тобой? — встревожилась Хельми.

Гуннар бережно опустил жену. Войдя в комнату, вдруг спросил:

— Тебе нравится, Хельми, наш новый агроном?

— Освальд Сирель? Конечно, нравится. Уж не ревнуешь ли ты?

— Не ревную.

— Так что же? — Она чувствовала — произошло неладное. — Да говори же, говори!

И он рассказал жене об истории, случившейся в деревне Катри, о подозрениях доярки Эрны. Рассказал о том, как познакомился с Освальдом еще в начале войны. В первые дни июля. Перед боем познакомился, сигаретами поделился. «Кучерявый» — так его и звали все: «Кучерявый» — и все. Покурили, поговорили и в бой.

Тяжелый был бой. Неудачный. Отступали, рассыпавшись по лесу, на месте сбора сошлись не все. «Кучерявого» не было.

Гуннар встретился с Освальдом только после войны, лет десять назад, на большом республиканском совещании в Таллинне, помнится, в концертном зале «Эстония». Они сразу узнали друг друга: «Кучерявый?» — «Я! Привет, дружище!» Обнялись, вспомнили тот давний разговор перед боем, и Освальд пропел вполголоса: «Давай закурим, товарищ, по одной».

Тогда и рассказал Освальд, как был ранен в начале того боя, как ползком добрался до дороги, где его подхватил «газик» с эвакуирующимися женщинами, доставил в госпиталь. Выздоровел — воевал снова. Хорошо били фрицев. Жаль только, что не рядом.

— Ну, вот видишь, — сказала Хельми. — Разве так мог бы встретить тебя враг? Мало ли что показалось Эрне. У людей, переживших трагедию, всегда есть свои привидения.

— А привидения — дым. — Гуннар вздохнул, потом добавил: — Дунь — рассеются, — и улыбнулся. — Ты у меня умница.

Хельми недавно познакомилась с Освальдом, но давно знала его жену. Не близкая подруга, однако добрая приятельница. Звезд с неба не хватает, чуточку мещаночка, но ведь сердечная, милая, чистая.

— Никогда Вальве не вышла бы замуж за жестокого подлеца, — сказала Хельми. — И нет такого мужчины, который сумел бы обмануть чутье любящей женщины. Не бывает, так, чтобы истинный характер человека ни в чем не открылся.

Гуннар кивнул головой.

— Но знаешь, Хельми, — сказал он, подумав, — у меня такое чувство, что и Гендрик Купер почему-то сомневается в Освальде.

— Ну, это вовсе ерунда, — отозвалась Хельми. — Просто мрачный тип твой Гендрик. А если сомневается, значит, помешан на бдительности. Наверное, ему видятся свои привидения.

Гуннар Суйтс с женой спорить не стал. Однако следующем вечером заехал к Гендрику Петровичу. Хотелось окончательно рассеять смутную тревогу. Может, только показалось, что в чем-то подозревает Освальда старый чекист.

Разговор между двумя друзьями на сей раз не клеился. Купер чувствовал себя худо, побаливали старые раны, мучил радикулит. Гуннар говорил о каких-то пустяках, не решался взять быка за рога, боялся он неосторожным словом бросить тень на Освальда. Начнут еще потом расспрашивать-допрашивать безвинного человека, нервы ему потреплют попусту, от работы отвлекут.

— Ты так, проведать приехал, или дело есть? — спросил наконец Гендрик Петрович.

— Так, дела нет, — поколебавшись, ответил Гуннар. — Слушай, а почему тебе наш Освальд Сирель не по душе?

— Заметил?

— Заметил.

— Ну что ж, бывают ведь и симпатии и антипатии, которых не объяснишь, — ответил Гендрик Петрович.

— И все?

— И все.

А что он мог еще сказать? «Цыган» расстрелян. С того света люди не возвращаются. А если кому-нибудь кажется, что возвратились… Так, значит, кто-то не в своем уме.

— Выходит, твоя антипатия — без причин? — спросил Гуннар.

— Выходит, — согласился Гендрик Петрович. — А почему тебя это беспокоит?

Гуннар помолчал. Потом решил, что негоже ему все-таки хитрить со старым другом.

— В общем-то ерунда, но доярка одна наша, Эрна… Показалось ей, что Освальд на кого-то похож. Да мало ли кто на кого похож.

— На карателя, на фашиста похож Освальд? — резко спросил Гендрик Петрович.

— Да. Но откуда ты знаешь? И тебе Эрна говорила?

— Тот каратель, мы «Цыганом» его звали, расстрелян. Точно — расстрелян, — сказал Гендрик Петрович.

Гуннар уехал успокоенный. Жаль, конечно, что Освальд не по душе Гендрику Петровичу. Да ведь это дело личное.

Что же касается полковника в отставке Купера, то для него рассказ о подозрениях доярки не прошел бесследно. Он как бы возродил и усилил его сомнения. Пусть вопреки логике, но, уступая интуиции своей, которой привык доверять, он решил не ставить креста на «деле «Цыгана».

…Время шло, и оно играло на Освальда Сиреля. Он оказался распорядительным и мудрым хозяином, не ломал традиций своего предшественника, советовался со стариком Пеэтером Янусом, продолжал его дело, внося и свое новое, то, что открывала наука. Работал не за страх, а за совесть. Рано утром и поздно вечером, коли надо, мчался на своей «Волге» из бригады в бригаду, сам вымерял земли, проверял готовность семян, каждому трактористу и комбайнеру показывал, на какую глубину пахать, на какой высоте держать хедер.

Одним словом, очень ко двору пришелся в «Партизане» Освальд Сирель.

Перед самым Новым годом Гендрик Петрович заехал в правление колхоза «Партизан». Накануне выпал обильный снег, ударил мороз, крепкий и свежий. Мохнатым инеем красил брови и ресницы. Обстучав снег с сапог, полковник вошел в жарко натопленную комнату.

Гуннар расхаживал из угла в угол, взволнованный и чем-то раздраженный. В креслах, у его стола, сидела маленькая сгорбленная старушка и знакомая Гендрику Петровичу доярка Эрна Латтик.

— Не помешаю?

— Наоборот, поможешь! — сказал Гуннар.

Старушка, нервничая, расстегивала и вновь застегивала пуговицы пальто, потом сбросила с волос тяжелую шаль, обнажив совсем седую голову и, казалось, шире раскрыв такие же седые неулыбчивые глаза. Эрна время от времени поглаживала то руки ее, то колени.

Гуннар остановился перед Гендриком Петровичем.

— Вот ты, бывший чекист, полковник, — сказал он, — можешь объяснить им, что бандитские главари военных лет давно переловлены и расстреляны и что вообще в нашей маленькой республике немыслимо карателю и убийце, кто бы он ни был, открыто ходить двадцать лет среди людей и не быть опознанным. Можешь ты это сделать, а?

— Нет, вообще не могу.

Гендрик Петрович сказал это тихо, но эффект произвел такой, что Гуннар мгновенно осекся, удивленно взглянул на друга.

— Не могу, потому что надо знать конкретные обстоятельства, чтобы судить, что возможно и что невозможно.

Яростно щелкнув суставами пальцев, председатель «Партизана» снова прошелся по кабинету. Седая старушка благодарно посмотрела на бывшего чекиста. Но глаза ее остались печальными. Столько невысказанной боли стояло в них.