А затем идет сцена с коляской и лошадьми, которые понесли.

Это великолепная сцена. Коляску швыряет из стороны в сторону, обезумевшие лошади, закусив удила, мчатся среди шарахающихся от них экипажей, кучер в растерянности держится за лопнувшие вожжи, и Эми Ффоллиотт без кровинки в лице в отчаянии цепляется за сиденье своими хрупкими ручками. Первый мгновенный страх уже прошел, и лицо ее выражает лишь задумчивость и кроткую мольбу, ведь жизнь не так уж плоха.

Но вот раздается топот копыт, и как вихрь вылетает на сцену Конный Полицейский Ван Суэллер! О, это было… Впрочем, рассказ еще не напечатан. Когда он будет опубликован, вы узнаете, что Ван Суэллер, словно пулю из мушкета, пустил своего каурого вдогонку гибнущему экипажу. Александр Македонский, Крез и Кентавр в одном лице, он со всей решимостью этого непобедимого триумвирата ринулся в погоню за коляской.

Когда рассказ будет опубликован, вы, затаив дыхание, прочтете о том, как Ван Суэллер остановил бешено мчащуюся упряжку. А затем он взглянул в глаза Эми Ффоллиотт и увидел в них и возможность счастья, о котором так долго мечтал, и робкое обещание этого счастья. Она не знает, кто он, но в ее глазах он увенчан немеркнущей славой героя, и по великим, прекрасным, безрассудным законам любви и изящной прозы он и она навеки принадлежат друг другу.

О, это волшебная минута! И вы будете тронуты до глубины души, узнав, что в этот краткий, но сулящий блаженство миг мысли Ван Суэллера обратились к его приятелю О'Руну, который в колеблющемся номере скромной гостиницы клял на чем свет стоит свою вращающуюся кровать и неустойчивые ноги, в то время как Ван Суэллер спасал от позора его честь и его полицейскую бляху.

Ван Суэллер услышал, как хрустальный голосок мисс Ффоллиотт спрашивает имя своего спасителя. Но если Гудзон Ван Суэллер в полицейской форме спас в парке жизнь трепетной красавицы, то где же, спрашивается, Конный Полицейский О'Рун, на чьем участке совершился этот подвиг? Как просто, одной короткой фразой мог наш герой раскрыть свое инкогнито, покончить с неуместным маскарадом и тем удвоить романтичность развязки. Но что же будет с его другом?

Ван Суэллер отдал честь.

— Ничего такого особенного, мисс, — сказал он стойко. — Служба наша такая — за нее нам и жалованье платят. — И с этими словами он отъехал прочь. Но рассказ на этом не кончается.

Как я уже сказал, Ван Суэллер, к полному моему удовольствию, провел всю сцену в парке без сучка и задоринки. Даже мне он показался героем, когда во имя дружбы пожертвовал подвернувшейся возможностью завязать роман. И только несколько позднее, под бременем изнурительных условностей, которыми изобилует жизнь светского героя, между нами возникли особенно острые разногласия. В полдень Ван Суэллер посетил О'Руна и нашел, что его приятель достаточно окреп, чтобы приступить к исполнению своих служебных обязанностей, что тот немедленно и сделал.

А ближе к вечеру Ван Суэллер, достав из кармана часы, метнул на меня быстрый взгляд, исполненный такого затаенного коварства, что я сразу заподозрил неладное.

— Время переодеваться к обеду, старина, — преувеличенно небрежно заметил он.

— Отлично, — сказал я, ничем не выказывая своих подозрений. — Я пойду вместе с вами и послежу, чтобы вы проделали все как положено. Вероятно, такова уж участь автора — нести обязанности камердинера при своем герое.

Он изобразил радостную готовность пойти навстречу моей несколько бестактной назойливости. Однако я видел, что он раздосадован, и это еще больше укрепило мои подозрения: он явно замышлял какую-то каверзу.

Когда мы прибыли в его апартаменты, он сказал мне как-то уж чересчур свысока:

— Вам, я полагаю, известно, что в процессе одевания джентльмена есть довольно много тонких, но и весьма характерных штрихов. У некоторых писателей все, в сущности, к ним и сводится. Насколько я понимаю, мне следует позвонить лакею, и он должен бесшумно войти с непроницаемым выражением лица.

— Он может войти, — сказал я жестко, — войти, и только. Лакеи, как правило, не входят, распевая студенческие песни, и не строят при этом таких рож, словно у них пляска святого Витта. Так что читатель, если он не идиот, легко может представить себе нечто совершенно обратное и без клятвенных заверений с вашей стороны.

— Простите меня великодушно, если я докучаю вам своими вопросами, — с изящной церемонностью проговорил Ван Суэллер, — но некоторые особенности вашего творческого метода немного непривычны для меня. Должен ли я надеть полный вечерний костюм с безупречно белым галстуком, или мне предстоит и здесь нарушить устоявшуюся традицию?

— Вы наденете, — отвечал я, — вечерний костюм, какой обычно надевают все джентльмены. Если он почему-либо окажется неполным, пеняйте на своего портного. Те начатки образования, коими вы, предположительно, должны располагать, подскажут вам, что ни один белый галстук не становится белее оттого, что он безупречен. И я оставляю на совести вашей и вашего лакея вопрос о том, может ли галстук, если он не белый и к тому же еще не безупречный, составлять каким-либо образом принадлежность вечернего костюма джентльмена. Если нет, тогда понятие «вечерний костюм» уже включает в себя такой галстук, какой положено, и дополнительное упоминание о нем либо свидетельствует об излишнем многословии автора, либо рисует пугающую картину человека, повязавшего на шею сразу два галстука.

Сделав этот мягкий, но заслуженный упрек, я оставил Ван Суэллера в гардеробной, а сам в ожидании его расположился в кабинете.

Примерно через час из гардеробной вышел его лакей, и я услыхал, как он вызывает по телефону электромобиль. А затем появился и сам Ван Суэллер — он улыбался, но по глазам его я снова с тревогой понял, что у него продолжает тайно созревать какой-то коварный план.

— Я, пожалуй, заеду к…, [22] — небрежно промолвил он, натягивая перчатки, — и пообедаю там.

При этих словах я в бешенстве вскочил со стула. Так вот какую подлую штуку надумал он сыграть со мной! Я бросил на него такой свирепый взгляд, что даже его патрицианское самообладание было поколеблено.

— Ни под каким видом! — воскликнул я и продолжал, все более распаляясь: — Какая черная неблагодарность! И это после всех поблажек, которые я вам делал! Я наградил вас приставкой «Ван» к вашей фамилии, в то время как мог бы назвать вас «Перкинс» или «Симпсон». Я даже унизился до того, что начал похваляться вашими автомобилями, вашими пони для игры в поло, вашими стальными бицепсами, которые вы себе нагуляли, будучи загребным на университетской спортивной «восьмерке», или «девятке», или как там она называется. Я сотворил вас героем моего рассказа и не позволю вам его уродовать. Я старался сделать вас типичным представителем самых фешенебельных светских кругов нью-йоркской молодежи. Вы никак не можете пожаловаться на мое отношение к вам. Эми Ффоллиотт, девушка, любовь которой вам предстоит завоевать, — идеал совершенства в глазах любого мужчины и к тому же непревзойденная красавица… если, разумеется, художник-иллюстратор окажется на высоте. Не понимаю, зачем вы стараетесь все испортить? Мне казалось, что вы как-никак джентльмен.

— А что вас, собственно, так возмущает, старина? — удивленно спросил Ван Суэллер.

— То, что вы собрались пообедать у… [23] — отвечал я. — Для вас это, понятное дело, удовольствие, а я расхлебывай. Вы преднамеренно хотите превратить мой рассказ в рекламу ресторана. Где вы сегодня будете обедать, не имеет ни малейшего отношения к фабуле моего рассказа. Вам очень хорошо известно, что в соответствии с авторским замыслом вам сегодня надлежит появиться перед зданием оперного театра «Альгамбра» ровно в одиннадцать часов тридцать минут, дабы вторично спасти жизнь мисс Ффоллиотт, когда в ее кабриолет врежется пожарная машина. Что вам мешает скромненько пообедать где-нибудь не на виду, как это делают очень многие литературные герои, не стремясь то и дело самым неуместным и вульгарным образом выставлять себя напоказ?