Пламенно впитывала в себя Эмма всю страстную тоску слов Джульетты. Сверкая глазами, прижав руки к вздымающейся груди, она переживала все блаженство обеих сцен у балкона. Как Джульетта, хотела бы она удержать любимого, чтобы продлить влюбленное щебетание, и в то же время хотела бы поскорее прогнать его из страха перед наступающим предателем-днем.

Но вот Джульетта принимает снадобье и представляет себе позднейшее пробуждение в гробнице предков:

Весь ужас Джульетты чувствовался в расширенных глазах Эммы. Она уже не могла усидеть больше на месте и подскочила к барьеру ложи. Она уже не сознавала, что миссис Кен схватила ее за руку и шептала успокаивающие слова, не видела, что какой-то мужчина из соседней ложи не спускает с нее взора. Все окружающее исчезло для нее; одно только существовало — тот ужас, который разыгрывался там, внизу. Да и она сама была там… Джульеттой была она… Несказанное отчаяние пронизывало ее душу. Близилась смерть…

Стремясь усилить до возможных пределов трагичность произведения, Гаррик изменил сцену смерти. По Шекспиру, Ромео умер в неведении, что Джульетта только спала, а сама она проснулась только тогда, когда Ромео уже испустил последний вздох. Гаррик же заставил Джульетту проснуться в тот момент, когда Ромео только что принял яд.

Оба они слишком поздно осознают ошибку, жертвой которой стали. Отчаяние охватывает их. Чтобы отделаться от ужасов, навеваемых мрачной гробницей, они бросаются к двери. Но яд начинает действовать. Ноги Ромео подгибаются, и, схватив Джульетту в объятия, лепеча ей безумные признания, он умирает, в то время как она приникает к его устам. Джульетта хватается за кинжал…

Вопли отчаяния влюбленных, ужас их судьбы истерзали душу Эммы, и, когда Джульетта пронзила свое сердце кинжалом, она сама, словно мертвая, рухнула к ногам миссис Кен.

Словно из туманной дали чей-то голос коснулся слуха Эммы. Она с глубоким вздохом открыла глаза и увидела озабоченное лицо миссис Кен.

Что случилось? Разве она только что не умерла в объятиях Ромео? И разве не чувствовала она в груди колющей боли, причиненной холодным лезвием, проникнувшим в сердце?

— Боже мой, как вы напугали меня, дитя мое! — сказала миссис Кен. — Я никогда не подумала бы, что театральное представление способно произвести подобное впечатление!

Теперь Эмма вспомнила все. Она смущенно поднялась, пытаясь овладеть собой. Вдруг она разразилась отчаянными рыданиями, схватила руку ювелирши и покрыла ее пламенными поцелуями.

— Прошу вас, мэм, не сердитесь на меня, что я была такой глупой и приняла все это за действительность! Это было так страшно… И все-таки как прекрасно, как возвышенно! — Эмма провела рукой по горячему лбу и уставилась мечтательным взором в пространство. — Как вы думаете, мэм, существуют ли люди, способные любить друг друга, как Ромео и Джульетта?

Миссис Кен мягко рассмеялась:

— Поэты зачастую преувеличивают, детка. Когда вы станете постарше, вы поймете, что жизнь очень холодна и трезва… Однако нам нужно идти! Театр опустел, и тушат огни. Благодарю вас, сэр! — И она поклонилась какому-то господину, стоявшему в глубине ложи со стаканом воды в руках.

Только теперь Эмма заметила его и покраснела.

— Этот господин увидел из соседней ложи, как вы упали в обморок, — заметила ювелирша, — предложил мне свои услуги, и я попросила его принести стакан воды. Но когда он принес воду, вы уже пришли в себя.

Эмма взглянула на него. У него было молодое продолговатое лицо с нежной, как у женщины, кожей.

— Уж и не знаю, — сказал он мягким, звучным голосом, — сожалеть ли мне, что я хлопотал понапрасну, или радоваться, что я опоздал со своей услугой?

Эмма сама не понимала, почему от взгляда темно-синих глаз этого человека что-то живое и горячее заструилось в ее крови. Она поспешила взять стакан из его рук и шутливо сказала:

— Вода ли это? Или вы подмешали сюда волшебный напиток, как брат Лоренцо Джульетте?

— А разве вы не выпили бы волшебного питья на месте Джульетты? — спросил он, выдерживая ее взгляд.

— Может быть! — мечтательно ответила Эмма. — Может быть, если бы Ромео захотел этого.

Она медленно выпила воду и вернула господину стакан. Их пальцы встретились, и Эмме показалось, будто что-то горячее проникло в ее жилы из этих изящных белых пальцев.

Они направились к выходу. У подъезда миссис Кен остановилась и сказала с холодной вежливостью:

— Примите еще раз мою благодарность, сэр! Теперь мы возьмем извозчика.

Незнакомец заметил, что она хочет разлучить его с Эммой, и весело улыбнулся.

— Надеюсь, вы не предполагаете, мэм, что я позволю вам одним спускаться по этим узким ступенькам, когда ваша дочь еще не совсем оправилась от глубокого обморока.

Миссис Кен недовольно сморщила брови и сухо ответила:

— Мисс Эмма вовсе не моя дочь. Но женщинам из хорошего дома не приличествует допускать, чтобы их провожал незнакомец.

— Вы правы, мэм, не доверяя незнакомцам. Лондон — плохой город на этот счет. Но я позволю считать себя исключением. Меня зовут Чарльз Овертон, я работаю в Doctors' Commons [1] .

— Тем не менее…

— Тем не менее это не дает мне права выразить прекраснейшей девушке Лондона свои восторженные чувства? Ну так пусть этого и не будет, мэм! Мисс Эмма интересует меня по совершенно иным основаниям. Я наблюдал за ней весь вечер и делал сравнения… Знаете с кем, мисс Эмма? — Он обернулся к девушке и предложил ей руку с такой спокойной уверенностью, которая не допускала отказа, а затем, спускаясь с нею вслед за миссис Кен по узкой полутемной лестнице, продолжал, не дожидаясь ее ответа: — Я сравнивал вас с Джульеттой, то есть с той Джульеттой, которую играла миссис Сиддонс. И вот к каким удивительным умозаключениям пришел я. Миссис Сиддонс — несравненная леди Макбет, грандиозная королева в «Гамлете», но никак не Джульетта. Ее величественной фигуре не хватает той легкой грации, голосу тех нежных переливов, а всему существу — той мечтательной девственности, которой отличается Джульетта Шекспира. Никогда еще мне не было это так ясно, как теперь, когда я неожиданно увидел перед собой настоящую Джульетту.

Он внимательно посмотрел на Эмму, украдкой пожал ее руку. Она не шелохнулась. Старой, знакомой сказкой представлялось ей все, что происходило теперь.

Овертон незаметно отстал от миссис Кен, как если бы она не должна была слышать то, что он говорил далее:

— Джульетта сидела рядом со мной, но не замечала меня. Она смотрела только на сцену, жила в сценическом действии, и ее губы невольно повторяли каждое слово. Каждое ощущение отражалось на ее лице, ее руки невольно делали жесты, каких я еще никогда не видывал. А когда Джульетта умерла — величайший скульптор Греции не мог бы представить смерть красивее и возвышеннее! Знаете ли вы теперь, кто моя Джульетта?

Он склонился к Эмме, и теплое дыхание его уст коснулось ее лба. Огненный поток лавой прокатился по ее жилам. Она невольно закрыла глаза.

Вдруг она почувствовала, как губы Овертона приникли к ее губам.

В портале театра они нагнали миссис Кен, которая уже успела послать капельдинера за извозчиком. Овертон заговорил с ней без всякого смущения:

— Я только что говорил мисс Эмме, что она непременно должна стать актрисой. Ей обеспечена великая будущность!

— Что вы называете великой будущностью, мистер Овертон? — спросила миссис Кен, пожимая плечами. — Неужели вы считаете желанной такую будущность, которая достигается безнравственностью и распущенностью? И если даже мисс Эмма станет прославленной артисткой, что даст ей жизнь? Ей будут аплодировать и бросать венки, раскупать ее портреты по лавочкам, но в конце концов она заметит, что все пусто, ничтожно и что искусство не дает счастья. Она начнет искать чего-то лучшего, но тогда будет уже слишком поздно.