Питер Кукке решил построить в Антверпене дворец, который сочетал бы в себе все, что ему нравилось в архитектуре. Он уже давно приобрел участок земли в том квартале, где ван Схонбеке установил с внешней стороны старого земляного вала свой насос. Ван Схонбеке был тем самым пивоваром, который приобрел двадцать четыре пивоварни и разорил своих конкурентов, мелких пивоваров с Каммер-штраат, потому что машина, которую он изобрел, — своего рода замок на воде, совсем близко от порта, на территории, которая вскоре получит название Дома пивоваров, — позволяла с очень небольшими затратами качать воду из канала Херенталс и распределять ее по всему городу, по всем пивоварням ван Схонбеке; а в то время распространился слух, будто другие пивовары, берущие воду из пруда Мейр, своей недоброкачественной продукцией травят клиентов. Когда члены городского магистрата попытались на этом основании запретить конкурентам ван Схонбеке варить пиво, те ответили, что вода из Waterhuis, «водного замка» их обидчика, кишит паразитами. Так протекала «война сундуков и копилок» — вплоть до момента, когда всеобщее возмущение вынудило ван Схонбеке бежать в Брюссель, чтобы там восстанавливать свое предприятие с нуля. А началось все с того, что Антверпен, переживавший финансовые затруднения, уступил ему несколько незастроенных участков. Доход ли от продажи пива позволил ван Схонбеке стать пивоваром и изобрести свою гидравлическую машину, а также водопровод из долбленых стволов деревьев, который и в наши дни продолжает распределять по городу тонны воды? Или этот человек хотел населить рабочими построенные им новые кварталы? Такую страсть имел уже его отец: именно он начал строить Королевскую улицу, которую довершил Гилберт. Он же заложил Зерновой рынок и переплетение улиц Цветочной, Органной, Котельной, Подвальной, Улицы бедолаг (Арме-Дёйвелстраат), к которым потом прибавились другие. На одной из них — быть может, по совету Кукке — он построил Tapesierspand(Шпалерную биржу), которая открылась через два года после смерти Кукке — в 1552 году. За десять лет до того город начал окружать себя новой стеной. Одни только земляные валы и рвы обошлись в миллион золотых крон. Работы были приостановлены. Но тут свои услуги предложил ван Схонбеке, имевший возможность дешево импортировать строительные материалы. Он владел печами для обжига извести (на берегу Мааса, близ Намюра) и баржами, которые доставляли эту известь в Антверпен. Он пользовался привилегией на рубку дубов в лесу Буггенхаут, то есть мог поставлять балки, поперечные брусья, доски для строительных лесов. Чтобы не платить за кирпичи, он изготавливал их сам: у него было тридцать кирпичных заводов в Калле-беке, на Шельде; он же обеспечивал и транспортировку кирпича на плотах до самой строившейся стены. Чтобы топить печи для обжига кирпичей и извести, он купил вересковые пустоши в Зевенбергене и стал добывать там торф. Брейгель посещал эту стройку, прогуливался по ней среди дорожной пыли, кирпичной крошки и извести. Для него это было удовольствием, аналогичным тому, что он испытывал в порту. Он ходил по глинистой скользкой почве, по затвердевшим колеям, присматриваясь и прислушиваясь ко всему вокруг. Он прислонялся к стенам домов (напоминавших лагерь осаждающих), которые ван Схонбеке построил для рабочих, чтобы они жили рядом со стройкой, работали непрерывно (сменами) и всегда имели перед глазами объект, над которым трудятся. Брейгель устраивался поудобнее со своим планшетом и зарисовывал тачку и лебедку, землекопа с его лопатой, стену, казавшуюся под дождем еще краснее, убогую лачугу и — уже тогда — тот цветок, что вырос меж двух кирпичей, качается на ветру и, возможно, будет существовать в своем потомстве дольше, чем все наши постройки и мысли.

Антверпен перестраивался и весь как бы трещал по швам. Не только ван Схонбеке, но и Граммайе, Булман, ван Хенкстховен — его соперники и собратья — вспарывали лабиринт старых улиц и переулков, сооружая прямые и светлые магистрали. Стали сносить все эти дома из дерева и соломы, которые загорались от первой же искры и впитывали грязную воду. Один венецианец, Марино Каралли, вздыхал: «Антверпен огорчает меня, ибо я вижу, что он превзошел Венецию». А Гвиччардини, антверпенец в душе, наоборот, радовался: «Антверпен, помимо того, что он окружен красивыми и крепкими стенами, обеспечен превосходными артиллерийскими орудиями, боеприпасами и другим военным снаряжением… имеет в настоящее время, кроме прочих больших и малых улиц, двести двенадцать широких проспектов, по большей части прямых и красивых… Сейчас в Антверпене более тринадцати с половиной тысяч домов и достанет места еще для полутора тысяч. Так что если город и впредь будет продолжать процветать, как процветал много лет и процветает ныне, то это свободное пространство вскорости должно заполниться жилищами; и тогда в совокупности здесь будет пятнадцать тысяч домов и множество прекрасных садов… Помимо частных домов, здесь имеется немало красивых и величественных общественных зданий: Шпалерная биржа, Дом гильдии мясников, Новая палата городских весов; далее — великолепное здание, которое сдают в аренду англичанам, называемое Подворье Лире, потому что оно было построено по проекту Эрта из весьма благородного семейства Лире в стиле королевского дворца и предназначалось для придворных императора Карла V; далее — роскошные pachus, склады, которые город тоже сдает англичанам; особняк, предоставленный португальскому купеческому подворью, — новое здание, где разгружаются товары, поступающие в город сухопутным путем. Однако еще более просторной, красивой и величественной, чем все эти здания, будет ратуша, благородно возвышающаяся в новой части города меж двух каналов: когда я заканчивал настоящую книгу, строительные работы были в самом разгаре, но то, что я мог увидеть, выглядело очень внушительно. Короче, если Антверпену чего и недоставало, так именно дворца для городских властей, удобного и достойного такой республики, соответствующего аналогичным зданиям в других ее частях, — и жители города в конце концов решились на строительство подобного здания, роскошного, комфортного и поистине достойного, которое, если учесть все издержки, обойдется им в сто тысяч экю».

Дом Кукке радовал глаз чередованием бело-голубого камня и кирпича. Главный фасад напоминал фасады флорентийских палаццо. Внутренние фасады были обращены к обрамленным портиками дворам и садам. Коринфские колонны сочетались с тосканскими пилястрами, а треугольные фронтоны — с фронтонами полукруглыми. В особняке имелись длинные залы для прогулок в дождливые дни и гостиные для менее официальных бесед. Камины были обильно украшены гротескными изображениями и рельефами, воспроизводившими самые прекрасные сцены «Энеиды». Лестницы из снежно-белого мрамора вели на верхние этажи. В галереях, освещавшихся через широкие окна, можно было развесить шпалеры и картины. Библиотека располагалась в шестиугольном помещении, а зала для музицирования была круглой: ее мозаичный пол, выполненный в лазурных и золотых тонах, изображал колесо в обрамлении гирлянд из виноградных лоз; на стене, между колоннами, были представлены Аполлон и музы. На фризах фасадов, обращенных к парадному двору, можно было увидеть олицетворения Тибра и Арно, которые издалека приветствовали Шельду, царя рек, в то время как Меркурий увенчивал главу Шельды короной. Якоб Йонгхелинк отлил из бронзы изображения Семи Планет — они окружали фонтан, в центре которого дремал Вакх. В садах было множество увитых зеленью беседок. Одна беседка, стоявшая среди гвоздик и тюльпанов, напоминала о путешествии хозяина дома в Константинополь. Античные статуи возвышались, как вехи, среди лабиринта тропинок. Утреннее солнце окрашивало в розоватый цвет благородный фасад особняка, а на закате все окна, выходившие во двор, и фонтан с планетами казались кумачовыми или малиновыми.

Питер Брейгель мысленно видел все это еще тогда, когда только начинали готовить строительную площадку. Вместе с землекопами он натягивал шнур, делал мелом пометки на земле. Шагая по освобожденному от деревьев участку, он воображал, что идет по садовым аллеям или по столовой, где блестит эмалированная посуда. Нередко он отправлялся в Намюр или Динан, ездил вдоль Мааса, чтобы найти подходящие сорта мрамора; а иногда его посылали в порт за другими материалами или за итальянским мрамором. Кукке делал чертежи, но сам не строил. Брейгель выполнял функции посредника между архитектором и начальником строительства. Ему доводилось и крутить ворот, и укладывать кирпичи вместе с каменщиками. По вечерам Кукке просматривал записи, которые Брейгель вел во время своих поездок, и его зарисовки орнаментов, инструментов и механизмов, несущих конструкций здания, строителей за работой. Если Питер рассказывал ему о посетителе или о рабочем, имени которого не знал, Кукке говорил: «Не пойму, о ком идет речь. Лучше нарисуй его мне». Кукке требовал, чтобы Брейгель описывал каждую вещь точными терминами — причем не только по-фламандски, но и по-французски, по-итальянски, по-испански, а если возможно, то и на латыни, языке Витрувия. Это была игра. Но Брейгель жадно тянулся к знаниям. Он ходил, бегал, мало спал. Любил встречать рассвет на стройке. Даже когда шатался без дела, смотрел по сторонам; и взгляд его был таким же активным, как рисующая рука. Ночами ему снились блоки и приставные лестницы. «Недостаточно видеть вещи так, как видят их все люди, — объяснял Кукке. — Их нужно понимать. Для этого ты и рисуешь. Ты должен воссоздавать в воображении то, что видишь. Это касается даже игры орнамента на алебастре: ты должен знать, как орнамент был вырезан. Помнишь, что говорил Альберти? Я называю архитектором того, кто расчленяет в своем воображении вещи, на которые смотрит.Если ты смотришь на корабль, думай о работе ветра в его парусах, умей оценить стоимость груза, следи за судном, пока оно не скроется из виду, так, как если бы ты поставил на него свое состояние. Все понимай и все просчитывай!»