На следующий день прапорщик, будто и не засыпал, проснулся с неотвязной мыслью о том, как заполучить ключи от оружейного склада хотя бы на час-другой, чтобы вытащить проклятые «калаши», и думал об этом, когда умывался, и за завтраком, и по пути на службу, и слоняясь бесцельно по комендатуре, поскольку рабочего места у него теперь не было. А после обеда вспомнил вдруг о том, что прочитал вчера, сидя на унитазе. И захотелось Деревянко от нечего делать перечитать ту статью.

Слава Богу, в комендатурской библиотеке сохранились советские порядки, и подшивки оказались в целости — он перелистал подборку газет трехгодичной давности, и нашел, что искал. Материал, опубликованный большими кусками в трех номерах, был оригинально озаглавлен «Они были первыми». Прапорщик безжалостно вырвал из подшивки нужные номера и засел в курилке, чтобы почитать материалы спокойно — все равно время девать некуда. Пользы от этого чтива, конечно, не было, но и вреда никакого — просто освежил в памяти события.

На следующее утро Деревянко вызвал комендант и приказал ему собираться в командировку в округ, дня на три. Как всегда — что-то выбивать, выклянчивать, выменивать. Владимир, ясное дело, начал канючить что-то про занятость, про больную жену, но майор лишь сердито зыркнул на него глазами и махнул рукой в сторону двери — катись, мол.

Делать было нечего. Прибыв в Ашхабад, прапорщик отметился в отделе кадров и пустился в хождения по бесконечным кабинетам управления, чтобы обеспечить комендатуру всем, что ей недовыдали, недопоставили и недовыделили. Хотя лично ему все это уже нужно было, как козлу дезодорант. К концу дня, закончив бумажную волокиту, он зашел к дружку-прапорщику по фамилии Мутьяка из отдела КЭЧ, чтобы подбить его не ходить после работы домой, а выпить по кружечке пива. Тот поддался на уговоры практически без сопротивления, и даже с удовольствием — жара стояла неимоверная.

Вскоре два прапорщика уже сидели в пивной, которая была совсем рядом с управлением погранвойск — буквально за углом, позади высокого бетонного прямоугольника здания государственного архива. Кроме того, рядом находились бывший Дворец пионеров имени Павлика Морозова, театр оперы и балета имени Молланепеса и какой-то НИИ. Поэтому публика здесь собиралась интеллигентная, и название пивная носила романтическое: «Рваные паруса». Это потому, что когда-то столики были укрыты от палящих лучей солнца брезентовым навесом, потом он порвался, и в ветреную погоду хлопал обрывками брезентухи, как настоящий бриг.

После третьей кружки мысли друзей-прапоров приобрели благостное направление — они вспоминали забавные случаи из полной идиотизма пограничной жизни, общих знакомых — кто теперь где? — и куда собираются уезжать еще оставшиеся на службе. Это слегка омрачило настроение Деревянко, напомнив о предстоящих проблемах, но в общем все было прекрасно. И вот, когда они наконец решили взять по сто пятьдесят, к ним подсел пьяница интеллигентного вида. Что он пьяница — видно было по носу, филигранно расписанному фиолетовыми прожилками, а что интеллигент — по шляпе, галстуку и черному портфелю с блестящим замком. В руке он держал кружку пива.

— Не помешаю? — вежливо осведомился пришелец, поскольку оба прапорщика воззрились на него вопросительно.

Видимых причин отказывать не было, поэтому они безразлично отвернулись и продолжили было разговор о волнующих их предметах, но интеллигентный пьяница неожиданно решительно вмешался:

— А ну, ребята, кому вобл очки свежей? — он с видом фокусника вытащил из портфеля три аппетитных вяленых рыбешки, действительно очень свежих, на просвет полупрозрачных — только что с Каспия, стало быть.

Возникла неизбежная пауза, в ходе которой прапора подсознательно делали выбор: взять рыбу — значит, принять его в компанию, отказаться — значит, избавиться от третьего лишнего. Но угощение было слишком заманчивым. Пришлось — в качестве благодарности — вместо двух по сто пятьдесят взять три по сто. Потом взяли еще по пиву, и пришла очередь воблы. Деревянко ловко ободрал шкурку со своей рыбешки и замешкался, не желая класть очищенные кусочки на грязный стол.

— Айн момент! — заметив замешательство Владимира, их новый знакомый залез в свой портфель и вытащил несколько листков белой бумаги. Раздал по одному на каждого.

— Да одного хватит, — возразил экономный, как и положено прапорщику, Мутьяка. — Что зря-то переводить…

Но тот возразил:

— Я знаете, где работаю? В архиве! — интеллигентный пьяница мотнул головой через плечо. — Там у нас этого добра — как грязи… Если бы хоть по копейке за листок платили — самым богатым был…

Под влиянием спиртного Деревянко грустно подумал, что перед ним сидит товарищ по несчастью, которому тоже нечего украсть. Кому нужны дурацкие бумажки? И ему стало жаль пьяницу-интеллигента. Поэтому, когда в следующий раз пошел за водкой, взял и Мураду (так звали нового знакомого). Приняли, запили пивом. Разговор становился все более задушевным и доверительным, сидящие за столом чувствовали себя уже почти друзьями. Обсуждали, как трудно стало с деньгами — инфляция их съедает со страшной скоростью, что продукты дорожают еще быстрее, а по телевизору все врут, и вообще жизнь стала хуже… Вот, правда, друг Мутьяка что-то быстро раскис — видимо, принял на грудь еще во время обеда, в буфете у тети Маши, торгующей из-под полы водкой, — и уже плохо соображал, говорил невпопад. Но прапорщик Деревянко, сохранивший ясность ума, в какой-то момент вдруг вспомнил, с какой исторической загадкой столкнула его жизнь и что речь там шла как раз об архивах.

— Во! — обратился он к Мураду. — Ты же в архиве работаешь! Ар-рхивар-риус! — прапорщик со вкусом выговорил невесть откуда всплывшее в памяти слово.

— Ну и что? — не понял тот.

— А то! Документ мне один нужен… Поможешь?

— Какой документ?

— Интер-ресный! — загадочно сощурил глаза Деревянко.

— Какого года? — чуть заплетающимся языком, но очень деловито вопросил Мурад.

— Тридцать первого… Не, тридцать второго! Точно.

Мурад посмотрел на пограничника как будто заинтересованно:

— Так что за документ?

— Ну, там, в общем, донесение… про басмачей. Как его, черт… Джунаид, во!

Ответные слова Мурада обрушились на прапора как ведро холодной воды:

— Клад, что ли, искать собрался?

Стыдно, Деревянко, стыдно. Ведь честно ни во что не верил, не собирался никуда ехать, даже не думал ничего искать — почему же тогда так растерялся? Значит, все-таки жила в темных глубинах прапорщицкой души какая-то глупая надежда, какой-то тайный умысел, раз повел он себя как школьник, застигнутый за воровством конфет:

— Да я… Да нет… Какой клад?…

— Ты не расстраивайся — утешил его работник архива. — Года три назад этот клад только ленивый не искал. А бумаги, про которые ты спрашиваешь, я тогда размножил и любому желающему за пузырь продавал… Потом, правда, за кружку пива — и то желающих не было. Потому что никто ничего не нашел.

— А ты откуда знаешь? — неизвестно почему, в голосе Деревянко вдруг прозвучало недовольство, и даже некоторая враждебность.

— Да приезжали некоторые — пузырь назад требовали… В шутку, конечно.

Мурад помолчал немного, подумал, со вкусом приложился к кружке.

— Погоди, я гляну — может, завалялась копия…

Он опять полез в свой портфель со многими отделениями под замками-молниями и долго в нем шарился. Наконец издал торжествующий возглас «Ага!» и вытащил на свет схваченные скрепкой листочки.

— Вот, держи! С тебя еще сто грамм — и в расчете…

— Зачем они мне? — прапорщик был зол и обижен на эту подлую жизнь. — Сам же сказал — туфта…

— Да кто его знает? — вполне искренне пожал плечами архивный работник. — Может, туфта, а может, и нет… Ну что, сто грамм ставишь?

Друг Мутьяка уже мирно дремал, пристроив локоть на краешек стола, а голову на руку, небо начинало предвечерне темнеть, и Деревянко, чувствуя себя самым несчастным человеком, махнул рукой: