Немецкая подлодка. Причем нас слышит, меняет курс, маневрирует. Кружит, как акула возле раненного кита, выбирая момент для безопасного нападения. Для удара без промаха.

Акустик плотно «держит» ее шумы, фиксируя все перемещения и докладывая о них Командиру по переговорному устройству.

— В бой не вступать! — решает Комдив.

Оно и правильно. У нас же конкретный приказ, боевое задание. Нам атаку конвоя никак срывать нельзя. Да и торпед у нас негусто.

Вот так и пошла эта подводная дуэль. То, что мы уклонялись от боя, убедило немцев, что мы израсходовали все торпеды и совершенно беззащитны.

Сейчас они обнаглеют и сделают залп. Напряжение в отсеках — хоть сварку подключай. И тишина мертвая. Чтобы ни один посторонний звук нашему Акустику не помешал. Сейчас все от него зависело. Все наши жизни, до одной.

— Атака! — сказал Акустик. — Торпеда справа — восемьдесят!

Капитан тут же дает команду:

— Правый двигатель — стоп! Право руля!

«Щучка» уклоняется и пропускает торпеду по левому борту. Впритирку прошла, мы даже слышим шум ее винтов.

Через некоторое время немец делает циркуляцию и снова заходит на атаку. И снова — точный доклад Акустика, изящный маневр Командира; снова вражеская торпеда проходит мимо.

В общем, игра со смертью.

— Хорошо слушать! — это Командир Акустику.

От шести торпед мы тогда уклонились в этих танцах. Главное здесь дело — борт не подставить, ведь попасть лодке в «фас» непросто и в условиях видимости, а под водой — почти нереально. Командир на это и рассчитывал. Словом, не получились у немца «салочки». А у нас получились. Расстрелял немец все торпеды впустую.

— Всплывают! — доложил Акустик.

Вот где наша выучка понадобилась. Недаром мы и всплытие, и погружение за тридцать секунд отрабатывали. Как пробка на поверхность вылетели. Вражья лодка еще только отфыркивалась, а у нас уже расчеты у орудий, прицелы на месте стоят и пулеметчики готовы огонь открыть.

Однако немец надводного боя не принял. Выкинул белый флаг, экипаж на палубу высыпал. А зачем он нам сдался? Пленных нам брать некуда, да и не время — сигнальщики на горизонте верхушки мачт засекли.

Самым малым мы подошли поближе, задрейфовали где-то с полкабельтова. Немцы стоят смирно, боятся, ждут, когда мы их расстреливать начнем. По себе судят, у них ведь так было заведено. Разбойничали они жестоко, боезапас не жалели. Ихний адмирал так им и указывал: «Топите их всех!» Они и топили. И рыбацкие суда, и пассажирских нейтралов. А потом пулеметами спасательные шлюпки расстреливали и тех добивали, что сами по себе плыли. А иной раз какого-нибудь бедолагу на палубу поднимут, пошутят с ним весело, сигареткой угостят, а то и рюмочкой коньячка. А потом его пинком за борт — плыви, мол, на свою родину…

И вот стоим мы на своих палубах, друг на друга смотрим — раньше-то вот так вот не встречались. Ходим в одном море, делаем одну работу — воюем. Каждый за свою землю, за свой народ. Только вот война у нас разная…

Смотрю я на них (а тишина стоит, лишь легкая волна в борт чуть плещет): обыкновенные, вроде, парни, только заросшие как черти. Это у них такая лихость особая была — бороды в походе отращивать. «Топите их всех, мои бородатые мальчики!»

У нас такого завода не было, мы, как в базу идем, тут же и в лодке приборку делаем, и себя в порядок приводим, даже форменки ухитрялись гладить. У нас на весь флот только один командир (кажется, он «катюшей» командовал) в бороде ходил. Но он ее еще до войны носил.

Тут наш Штурман что-то по-немецки крикнул. Враз послушали: личное оружие за борт покидали, стали шлюпки надувать. Ихний командир к нам пришвартовался и документы судовые нашему Командиру передал, честь отдал. Отчалили. Замахали веслами. Одесса-папа кое-что им в корму прокричал. Но они таких русских слов, наверное, не знали. Это ведь не «млеко и яйки».

— Приготовиться к погружению!

Мы чуток отошли и в два орудия лодку расшибли. Прошлись по обломкам, Одесса-папа ухитрился какой-то трофей подхватить. Деревяшка какая-то, с переборки, что ли, а в нее кружочек впаян, вроде медальки. Хотел было уже за борт трофей свой махануть, да Военком его придержал:

— Постой-ка! Ну-ка покажи. — Медальку ножичком выковырял и в карман сунул. А когда мы погрузились, стал ее внимательно разглядывать. И при этом зло посмеивался.

Нам интересно стало, но не до этого было. Штурман новый курс проложил, пошли в точку. Ждем конвой. Затаились в глубине. Время от времени под перископ всплываем, осматриваемся и снова в глубь. Крейсируем самым малым.

Наконец Акустик докладывает:

— Шумы прямо по курсу… Противолодочный… Два… Тральщик… Танкер бухтит…

Всплыли легонько. Конвой идет уступом. Корабли охранения танкер со стороны моря прикрывают. Мы идем встречным курсом, жмемся к берегу. Он здесь крутой, скалистый, прибойный, наш перископ на его фоне не увидать…

Начинаем маневрировать. Циркуляция. Разворачиваемся кормой. Залп последними двумя торпедами. Ныряем. Секундомер тикает. Взрыв. Второй. Лодку ощутимо тряхнуло.

Почти сразу глухо застучали разрывы глубинок. Но в стороне, мористее.

Командир принял решение отлежаться вплотную к берегу — глубина позволяла, и немцу нас тут искать не пришло бы в голову. Наверняка бы решил, что мы в открытое море ушли.

Легли на грунт. Тихо, спокойно. Погромыхивает где-то к северу, словно далекая гроза, не опасная.

Тут про эту медальку и вспомнили. Пустил ее Военком по рукам, сказал при этом:

— Вот, ребята, откуда фашизм начался. Вылупился, как червяк из черного яйца.

На медальоне с одной стороны пароход отчеканен. «Лузитания» называется — так нам Военком перевел, теплоход пассажирский. А на другой стороне — как бы сказать? — цельная картинка выбита: пароходная касса, в нее очередь пассажиров, а билеты продает смерть с косой. И тут тоже надпись: «Осторожно — подводная лодка».

— Что за бляшка? — спросил Одесса папа, повертев медальку в пальцах.

— Памятная медаль, — опять как то недобро усмехнулся Военком. — О «великом подвиге» немецких подводников еще в ту, Первую мировую, войну.

— Рассказали бы, — притиснулся к нему Трявога.

— В Первую мировую немец сильно на море разбойничал. Подлодки его, как волчьи стаи, рыскали на морских дорогах, били все подряд. Особо им нравилось топить торговые и пассажирские суда, они ведь без охранения ходили.

— О как! — разинул рот Трявога.

— Да, вот так. Существовало тогда международное соглашение, по которому подлодка, встретив торговое судно, всплывала и приказывала экипажу занять шлюпки, и только после этого торпедировала судно. А немецкое командование объявило неограниченную подводную войну. На истребление всех судов и кораблей неприятеля и его союзников вместе с экипажем.

— О как!

— Вот так. — Военком подбросил медальку на ладони, сжал ее в кулак. — И вот был такой крупнейший в мире пассажирский пароход «Лузитания». И встретила его немецкая подлодка «У-20». И безжалостно утопила. Погибли 1152 человека, пассажиры, в основном женщины и дети.

В лодке стояла мертвая тишина, только что-то поскрипывало под днищем, будто терлась она брюхом, как рыба при нересте. Но тогда на этот скрежет никто внимания не обратил.

— И чего? — наконец спросил Трявога. Он так и сидел на комингсе с открытым ртом и распахнутыми глазами.

— И ничего. Правда, международный трибунал приговорил заочно командира подлодки к смертной казни. А германский кайзер объявил ему выговор.

— Строгий, — выдохнул Одесса-папа. — С занесением в личное дело.

— Ну да… — Военком вздохнул. — И вот медальку эту в Германии отчеканили. В память об этом «подвиге» бравых немецких подводников. Вот откуда фашизм выполз. Я думаю, на этой лодке, что мы потопили, был в экипаже подводник с той самой «У-20». Так что традиции у них добрые. — Военком протянул медальку Одессе. — Выбрось ее в форточку. И руки помой.

Опять глухо застучали разрывы. И опять Боцман переложил из одного коробка в другой несколько спичек.