Ее менеджер, как она называла человека из магазина, повышал процент. Но требовал эксклюзива. И получил.

– Ты сама до этого додумалась? – спросил Игорь Петрович, так его звали. – Классно соображаешь! Потребитель доволен.

– Догадались? – с интересом спросила Ольга.

– Ха-ха. Догадался, сразу. Но должен сказать, классный кроссворд! Все будет тащиться, когда я намекну… непонятливым. Я подарил галстук своей… леди. – Он хмыкнул.

– И что она?

– Ничего не поняла.

– Не захотели поменять… леди? – со значительной долей нахальства спросила Ольга.

– Если только на тебя, – фыркнул он.

– Ох…

– Но на тебе написано – занято.

– Это правда, – сказала она. – А что, крупно написано? – осмелела Ольга.

– Не мелко. Примерно как на мужском галстуке. Хорошо читается. Без напряга. У меня зрение отличное.

– Я догадалась – вы стрелок.

Написано, значит, да? А на самом деле она свободна. Даже от турфирмы. Она распрощалась с ней, когда Игорь Петрович стал платить за ее галстуки.

Она не свободна только от себя. Может, он это прочитал? В таком случае – да, она занята. Прочно и навсегда.

Ольга поправила очки. Одно время она носила линзы, но ей осточертело возиться с растворами, надевать, вынимать… Вернулась к очкам. Они ей шли очень.

Спасибо мобингу, думала она, как здорово, что ее выдавили из турфирмы, иначе она никогда бы не делала то, что сейчас. Никогда больше она не станет ничего делать по чужой воле.

Теперь Ольга жила иначе. Она даже просыпалась по-другому и вставала с постели. Марина Ивановна, которая не исчезла из ее жизни и после того, как Ольга ушла из турфирмы, стала еще более близкой приятельницей, научила ее. Вероятно, поступок Ольги, ее новое дело, уже не позволяли смотреть на нее как на вечную подопечную.

– Ты взрослеешь быстрее моих мужчин, – призналась она Ольге. – С тобой приятно заниматься. Знаешь, когда они заплатили за поцарапанный бок «уазика» чуть не треть его остаточной стоимости, они слегка подтянулись. Думаешь, чем они поцарапали его? Воблером-моблером, – с досадой сказала она, как будто выплюнулаэти слова. После этого я решила заняться собой. – Она поморщилась. -А то нервы стали ни к черту. Хочешь, тебя научу?

Теперь Ольга тоже полюбила неспешное пробуждение. Она играла в него с наслаждением, поглаживала свое тело. Ей нравилось движение ладони, которая бежала от ключицы к груди, потом к животу. Бедро само поднималось навстречу пробуждающей ласке ладони. Она будила икры, стопы.

Ольга не знала прежде, что так приятно входить в мир утра, не спешить, не вскакивать как ошпаренная. Она вводила себя в утренний воздух, в солнечный свет… Каждая клеточка просыпалась, очень медленно, неторопливо, осознанно. Она вытягивалась в струнку в постели, чувствуя, как оживает, она казалась себе похожей на кошку Лушку из детства. Она любила эту своенравную особу.

Ольга вставала, открывала окно, впуская воздух, который и есть жизнь, недавно поняла она. Шла в ванную, умывалась холодной водой. А потом вставала под душ. Она не спешила, думала о том, что делает.

Влага напитывала кожу, каждая клеточка напивалась досыта. Умывшись, вытягивала позвоночник в струнку, словно ее ждал гимнастический помост. Тело вспоминало и радовалось. Потом, как учила ее Марина Ивановна, она двадцать один раз вдыхала и выдыхала. Она дышала быстро, резко. Поначалу – до головокружения, кислород быстро заполнял мозг. А потом бросала себе в лицо двадцать одну пригоршню воды. Головокружение проходило.

Ольга научилась и засыпать по-другому. Перед сном она выключала тело, сидя на краю кровати. Легонько прикасалась ладонями к себе. Они замирали там, где скользили утром. Она открывала настежь форточку, потому что холод – то, что надо для сна.

Казалось, она вот-вот найдет выход из лабиринта, она это чувствовала.

Ее менеджер не жадничал, портновский успех перешел в коммерческий. Она решила, что весной у нее появятся свободные деньги, она поедет на Крит.

Вчера, когда она ожидала очереди в глазной клинике – ходила на профилактический осмотр, – одна старая женщина говорила веселым голосом, который не казался наигранным или глупым:

– Я вижу. Понимаете, вижу. Пока еще. Правда, то, что движется. А если нет, то все и вся мне кажутся столбами.

Ольга запомнила чувство странного ликования, которое охватило ее на миг – порыв, радость, – она видит то, что эта женщина не видит. Значит, у нее есть еще время. Значит, если поторопиться, она увидит то, чего не увидела до сих пор. Или боялась увидеть?

Она прижалась носом к стеклу. Воробей лихо топал по балконному ограждению. Ветра нет, и он казался воплощением элегантности. Ему бы еще галстучек, как у синицы, он был бы просто супер – словечко, которое сегодня не требует дополнения.

Она готовилась преодолеть еще один барьер, которого пугалась больше, чем думала. После того, что произошло между ней и Юрием, она не ездила домой ни разу. Мать приезжала в Москву, но не расспрашивала ни о чем, а Ольга не рассказывала. Ясно без слов – Юрия больше нет в Ольгином доме и в Ольгиной жизни. А причины – мать считала, что это дело двоих.

Ольга догадывалась, что мать восприняла новость с некоторым облегчением – она предупреждала дочь давно, когда новые отношения со старым другом только начались. Опытной женщине нетрудно увидеть то, что не заметно юной в страсти. Но мать ни словом, ни жестом не напомнила ей о том разговоре. И о совете, который дала, – не стоит поспешно оформлять отношения с Юрием.

Ольга не знала, что матери уже тогда было известно больше, чем ей, – она попросила отца выяснить, где на самом деле служил Юрий. И только когда Ольга наконец приехала домой на этот Новый год, мать рассказала.

…Ольга прошла мимо будки часового, который любопытно вытянул шею, увидев незнакомую девушку. Ольга втянула носом воздух, пытаясь уловить привычный запах крепкого табака. Но пахло иначе – тоньше, табаком нынешнего времени. Да и сами часовые другие – худенькие мальчики, не похожие на… Юрку. Но они и не должны – не морпехи, напомнила она себе.

Старые яблони во дворе обвешаны сосульками, значит, недавно случилась оттепель. Прямо, как у нее в душе? Похоже.

Она шла по расчищенной аллее к своему подъезду. На детской площадке вопили дети, родившиеся здесь без нее. Они кидались снежками, катались с горки в разноцветных пластиковых корытцах, а их матери, собравшись в кружок, сплетничали, как и прежде. Мохнатый пес с белой от снега мордой гонялся за кошкой, которая дразнила его – то прыгнет на дерево, то в сугроб. У пса изо рта вился пар, розовый язык тащился чуть не по снегу, но он был глупый и упорный и не понимал, что его просто дурачат. Упадет без сил, если вдруг не поумнеет, усмехнулась Ольга и потянула на себя коричневую дверь подъезда.

Внутри было так же чисто, как всегда. Солдаты всегда мыли на совесть – или теперь моют не они? Она почувствовала запах мяса с луком, так здесь пахло зимой всегда, она знала, на чьей плите тушится лосятина. Это у соседей под ними – отец семейства каждый сезон ездит охотиться на лосей.

На площадке третьего этажа она остановилась и посмотрела на Юркину дверь. Другая, металлическая, обтянутая дерматином. Она прислушалась – за дверью тихо. Еще постояла, теперь слушая себя, – тоже тихо. Она отвернулась от этой двери и нажала на кнопку звонка своей квартиры. Он был тот же, зеленый, слегка заляпанный белой краской – капнули, когда красили потолок в подъезде.

– Оля, – выдохнула мать, распахнув дверь после первого прикосновения к кнопке. – Я рада, – сказала она отрывисто, – я рада…

Ольга вошла, мать обняла ее, она прижалась к ней, закрыла глаза. Они молча стояли, словно вспоминая тепло друг друга, забытое и, как обе опасались, утраченное. Другое тепло, не внешнее, видное всем и для многих завидное. Внезапно Ольга почувствовала, что никто никогда не обнимет ее так. Это все равно как обхватить себя руками. Потому что она, Ольга, не просто человек, не просто женщина, не просто дочь, а часть ее собственной, материнской, плоти. Отделившаяся от нее. А значит все, что происходит с этой плотью, она чувствует точно так же, как сама дочь. Только определяет другими словами, но суть их та же, безошибочно точная.