После второго стакана виски он спросил доктора:

— Если анализ соскоба дает отрицательный результат, это уже твердо?

— Нет, не всегда. Выпускать пациента на волю можно только после повторных анализов в течение… да, в течение полугода, никак не раньше. Рецидивы случаются даже при современных лечебных средствах.

— А бывает так, что им трудно возвращаться на волю?

— Бывает, и очень часто. Они ведь привязываются к своей хижине, к своему маленькому участку земли, а увечным вообще на воле жить нелегко. Их уродства — это явные всем стигмы проказы. Люди думают: прокаженного только могила исцелит.

— Я, пожалуй, начинаю понимать ваше призвание. И все же… Миссионеры верят, что за ними стоит истина христианства, и это облегчает им жизнь в таких местах. У нас с вами этой опоры нет. Может быть, вам достаточно христианского мифа, о котором вы говорили.

— Я хочу быть там, где жизнь меняется, — сказал доктор. — Если б мне пришлось родиться амебой, наделенной способностью мыслить, я мечтал бы о том дне, когда на земле появятся приматы. И старался бы способствовать наступлению этого дня всем, чем могу. Насколько мы можем судить, эволюция в конце концов обосновалась в человеческом мозгу. Муравей, рыба и даже обезьяна дошли до определенной точки и дальше двинуться не смогут, а что делается у нас в мозгу, боже мой! Мы эволюционируем, и с какой стремительностью! Не помню, сколько сотен миллионов лет пролегло между динозавром и приматами, но в наше время, на нашей памяти совершился переход от дизеля к реактивному самолету, люди расщепили атом, научились лечить проказу!

— И вы считаете, что все эти перемены к лучшему?

— Они неизбежны. Нас несет на гребне могучего девятого вала эволюции. Христианский миф тоже влился в этот вал, и, кто знает, может быть, он и есть самая ценная его часть. Что, если любовь станет развиваться в нас с такой же быстротой, с какой развивается наша техника? В отдельных случаях, может, так и было. Скажем, у святых… у Христа, если такой действительно существовал.

— И вы способны находить утешение во всем этом? — спросил Куэрри, — Мотив-то не новый — все та же старая песенка о прогрессе.

— Девятнадцатый век не так уж заблуждался, как нам хочется думать. Наше скептическое отношение к прогрессу вызвано теми мерзостями, которые за последние сорок лет люди проделывали у нас на глазах. Но тем не менее, пробуя, ошибаясь, двигаясь вперед ощупью, амеба все-таки стала обезьяной. Фальстарты и неправильные повороты были, очевидно, и в те времена. И сегодня эволюция может породить как гитлеров, так и Иоанна Крестителя. Просто я лелею крохотную надежду, совсем крохотную, что тот, кого называют Христом, был плодоносящим началом, и оно искало трещинку в стене, куда можно заронить семечко. Для меня Христос — это амеба, сделавшая правильный поворот. Я хочу быть там, где прогресс движется вперед, а не сворачивает на полпути в сторону. Птеродактили мне не симпатичны.

— А если мы не способны любить?

— Вряд ли такие люди существуют. Любовь уже заложена в человеке, в некоторых случаях даже в виде эдакого бесполезного придатка, вроде аппендикса. Впрочем, иногда любовь называют ненавистью.

— У себя я и следов ее не обнаружил.

— А может быть, вы ищете чего-то очень уж большого и очень уж значительного? Или очень действенного.

— На мой взгляд, в ваших убеждениях ничуть не меньше суеверия, чем в религиозном кредо наших миссионеров.

— Ну и что ж. Этим суеверием я живу. Было еще такое суеверие — никем не подтвержденное, что Земля движется вокруг Солнца. Им страдал Коперник. Не будь этого суеверия, мы не смогли бы теперь запускать ракеты в сторону Луны. Суевериями надо уметь спекулировать. Как это делал Паскаль. — Он допил виски.

— Вам хорошо? Вы довольны своей жизнью? — спросил Куэрри.

— Как будто да. Я что-то никогда не задавался таким вопросом. Разве те, кому хорошо, задумываются над собой? Живешь день за днем.

— Доверяетесь волне, которая вас несет, — с завистью сказал Куэрри. — А женщина вам не бывает нужна?

— Та единственная, которая была нужна мне, — сказал доктор, — умерла.

— Вот почему вы сюда приехали.

— Ошибаетесь, — сказал Колэн. — Ее могила в ста ярдах отсюда. Она была моей женой.

За последние три месяца строительство больницы сильно двинулось вперед. Строительная площадка уже не была похожа на раскопки древней римской виллы — поднялись стены, оконные проемы дождались проволочных сеток. Теперь уже можно было высчитать, когда начнут крыть крышу. Видя, что дело идет к концу, прокаженные приналегли на работу. Куэрри шел по недостроенному зданию вместе с отцом Жозефом, они, точно призраки, проходили сквозь несуществующие двери, проникали в помещения, которых еще не было: в будущую операционную, в рентгеновский кабинет, в комнату, где со временем поставят бачки с парафином для изъязвленных рук, в диспансер, в обе главные палаты.

— Что вы будете делать, — спросил отец Жозеф, — когда мы тут все кончим?

— А вы, отец?

— Вообще-то все зависит от настоятеля и доктора, но мне хотелось бы построить школу, где увечные могли бы учиться ремеслам. Если не ошибаюсь, это называется курс восстановительной терапии. Сестры проводят кое с кем индивидуальные занятия, но африканцы, и в особенности увечные, не так уж жаждут, чтобы в них видели отдельных индивидуумов. Выделяться из массы никому не хочется. На общих занятиях, когда можно и посмеяться и пошутить, они бы усвоили все гораздо быстрее.

— Ну а потом куда бы вы пошли?

— На ближайшие двадцать лет строительной работы хватит, и даже если будем строить одни уборные.

— Ну, тогда и я, отец, не останусь без дела.

— Архитектора жалко использовать не по назначению. Ведь у нас простые строительные работы, и больше ничего.

— Я теперь тоже строитель.

— Разве вам не хочется еще разок повидать Европу?

— А вам, отец?

— Я дело другое. Членам нашего Ордена почти все равно где жить, что в Европе, что здесь: несколько домиков, очень похожих на здешние, такие же в них комнаты, такая же часовня (даже распятия одинаковые), те же классы, та же еда, одежда и такие же лица вокруг. Но ведь для вас Европа это нечто гораздо большее — для вас это театры, друзья, рестораны, бары, книги, магазины, общество равных вам. Там вы будете, как говорится, пожинать славу.

Куэрри сказал:

— Я доволен своей жизнью здесь.

Близилось время обеда, и они пошли к миссии мимо дома, где жили монахини, мимо домика доктора, мимо убогого маленького кладбища. За кладбищем следили плохо — служение живым отнимало у миссионеров слишком много времени. О могилах вспоминали только в день поминовения усопших, и тогда на каждой, будь она языческая или христианская, вечером горела свеча или фонарь. Приблизительно у половины могильных холмиков были кресты — простые и все одинаковые, как на братских могилах солдатских кладбищ. Теперь Куэрри знал, где лежит мадам Колэн. На ее могиле креста не было, и она немного отстояла от других, но такая обособленность объяснялась только тем, что рядом с ней когда-нибудь должен был лечь и сам доктор.

— Надеюсь, вы тут и для меня найдете местечко, сказал Куэрри. — Стоить будет недорого — креста не понадобится.

— С отцом Тома это так просто не уладишь. Он будет доказывать, что, поскольку вас крестили, вы христианин на веки вечные.

— Значит, придется умирать до его возвращения.

— Тогда поторапливайтесь. Он, того и гляди, пожалует.

Миссионерам и тем дышалось свободнее без отца Тома, этот человек был до такой степени всем неприятен, что даже вызывал к себе жалость.

Слова отца Жозефа оказались пророческими. Занятые осмотром новой больницы, они пропустили мимо ушей звон колокола с парохода ОТРАКО. Отец Тома уже был на берегу с картонной коробкой, заменявшей ему чемодан. Он поздоровался с ними, стоя у входа в свою комнату, как-то необычно, взволнованно, точно хозяин, встречающий гостей.