В дневнике от 17 августа 1918 года, однако, читаем совершенно прозаичное описание тех же событий. Как будто и не было стихов на эту тему:

«Весной 1897 года я кончил гимназические экзамены и поехал за границу с тетей и мамой — сопровождать маму для леченья.

Из Берлина в Bad Nauheim поезд всегда раскачивается при полете (узкая колея и частые повороты). Маму тошнило в окно, а я придерживал ее за рукава кофточки.

После скучного житья в Bad Nauheim’е, слонянья и леченья здорового мальчика, каким я был, мы познакомились с m-me Садовской.

Альмединген, Таня, сестра m-me С., доктор, ее комната, хоралы, Teich [5]по вечерам, туманы под ольхой, мое полосканье рта vinaigre de toilette [6](!), ее платок с Peau d’Espagne [7]».

Свидетельства довольно скупые, создающие ощущение неоднозначности происшедшего. Примечательно, что биографы, излагая этот эпизод, неизменно привносят что-то «личное». В идеологизированной книге Вл. Орлова «Гамаюн» сюжет о Садовской (никак не связанный с политикой) стал особенной новеллой, тон которой предвосхищает стилистику сегодяшней бульварной прессы: «Между прогулками и развлечениями произошло то, что и должно было произойти и что утвердило гимназиста в сознании его взрослости, оставив, впрочем, чувство „сладкого отвращения”» [8]. И далее: «В расстроенных чувствах Сашура проводил свою красавицу в Петербург».

Аврил Пайман описывает это событие более аналитично, но тоже небезоценочно: «Роман, однако, возник из скуки и был обречен на скорое увядание. <…> В отношениях с Садовской для Блока главным была влюбленность (которая его пленяла), а не сексуальный опыт, который его тревожил, но так и остался неразрешенным. Влюбленность же вдохновляла его и как актера, и как поэта. В начале романа с Садовской Блоку еще не исполнилось семнадцать лет, и он был восхищен прежде всего силой собственных эмоций» [9].

Литературовед, прикасаясь к этому сюжету, невольно уподобляется романисту (или по крайней мере новеллисту). Поскольку вместе с Блоком мы попадаем здесь в пространство не просто «жизни» и не просто «творчества», но — жизнетворчества, где каждый шаг и поступок, каждая встреча и разлука приобретают многозначность и потенциальную смысловую неисчерпаемость. Смысл любого события проясняется только в масштабе всей жизни художника и в нераздельном сплаве житейского факта и его творческого отражения.

Что все-таки было в Бад-Наугейме? Вчитаемся в цикл «Через двенадцать лет», отвлекаясь от музыки стиха и обращая внимание только на предметные лирические «улики».

«Голос вкрадчиво-протяжный», «сладко дышат мне духи», «тонкие руки», «гортанные звуки», «синий плен очей», «твои, хохлушка, поцелуи», «раздушенный ваш платок» — ничего, что говорило бы об «отвращении», пусть даже «сладком». В облике женщины — ничего прозаического или надрывно-инфернального, в авторских эмоциях — никакой «амбивалентности», никакого раздвоения. Благодарная память. Облучение женственностью состоялось, и воздействие его было бесповоротным.

Может быть, стихи все-таки опровергают наигранно-цинический пассаж о том, что «нельзя соединяться с очень красивой женщиной»? Когда Блок более равен себе: делая краткие протокольно-дневниковые записи или слагая лирические стихотворения, которые все можно рассматривать как дневник?

Так начинается четвертое стихотворение цикла «Через двенадцать лет». Под ним проставлено: «Bad Nauheim 1897 — 1909» (а в рабочем экземпляре третьей книги стихотворений эти слова были вписаны под названием всего цикла). Время любви и время стиха не тождественны линейному житейскому времени. Стихотворение начинает слагаться с рождающей его эмоции — даже если адекватные слова и звуки придут много позже. А сердечные ощущения разных времен жизни в сознании поэта живут синхронно — независимо от срока давности. Двенадцать лет… Магическое число — знак не только протяженности, но и завершенности, полностью пройденного круга.

Последние три стихотворения цикла сложены в марте 1910 года в Петербурге. В них воспоминание переходит в прощание. Появляется строка «Синий призрак умершей любовницы…». До автора дошел слух о смерти Садовской. Но почему он так легко в него поверил? Может быть, ему нужен был сам знак смерти — для завершенности круга, для завершения цикла?

Тема, однако, не отпускает автора до сентября того же года, когда в записных книжках появляются черновые наброски стихотворения «Ночная песнь», которое потом получает название «Посещение». Оно написано на два голоса, первый из которых — женский. Умершая любовница подает голос из небытия:

Наброски стихотворения связаны в рукописи с прозаической записью, вошедшей в тридцать первую записную книжку. Это своего рода новелла, где образ К. С. (Садовской) включен в сложную систему отношений. Вначале выстроен треугольник, напоминающий ситуацию Блока, его жены и Андрея Белого: «Ужасно сложное — в его жену влюблен человек гораздо более значительный, чем он. Они ссорятся, потом мирятся. Любовь. Перипетии любви».

«Он» — не совсем Блок. И кто знает, полагал ли он Андрея Белого в буквальном смысле «гораздо более значительным»? Перед нами как бы конспект большого вымышленного произведения — романа, драмы или повествовательной поэмы. Неожиданнее всего, что К. С. в этом «проекте» присоединяется в качестве четвертого элемента к легендарной триаде: «Но есть одна задняя мысль: он, „защитивший” жену и сам называющий ее „первой любовью”, всегдасмутно знает, что она — не первая любовь. Какая же была первая?»

Герой узнает о смерти К. С. и находит подтверждение сего факта в газете. Это уже литературный вымысел: о реальной Садовской такого сообщения быть не могло. Герой «погружается в синеву воспоминаний», и в конце концов «извощик привозит из кабака труп».

Условная гибель автора. Прививка смерти себе самому. Чтобы герой сравнялся с героиней. Чтобы автор мог органично войти от лица женского и потустороннего:

«Посещение» заключается еще одним прощанием, теперь уже окончательным. «Второй голос» завершает свою «партию» словами:

«Страшный» в языке Блока означает и притягательность. Память осталась навсегда, и в Бад-Наугейм продолжало тянуть. В 1915 году поехать туда помешает война, а шесть лет спустя… Да, промежуток между 1909 и 1921 годами тоже составляет двенадцать лет.

Снова вернемся в 1897 год… После встречи с Садовской не просто «начались стихи в изрядном количестве». Само поведение автора начинает подчиняться эстетической установке. В его письмах к возлюбленной искренность сочетается с театральной аффектацией. «Если бы я теперь приехал в Наугейм и Тебя бы не было там, я, наверное, не мог бы жить в этом месте. Я бы бросился в озеро или сделал бы что-нибудь в этом роде», — пишет он вскоре по возвращении с курорта. А когда начинаются тайные свидания в Петербурге, юноша переживает их с избыточным драматизмом.