На протяжении двенадцати лет своего великого похода Маленький принц, который стал царем и даже Царем царей, получил немало писем от матери, которая с годами становилась все более неуживчивой ( Арриан,VII, 12, 6). Она делала вид, что регент Антипатр действует по ее указке, подобно тому, как ранее делала вид, что муж и сын слушают ее советов. Повсюду она видела заговоры против Александра и против нее самой. Олимпиада целиком отдалась интригам, и дело кончилось тем, что в 331 году македонская знать принудила ее вернуться в Эпир. Александр полагался на Антипатра и не лишил его доверия. Правда, в письме он обращался к Олимпиаде как к «самой нежной из матерей», а своему другу Гефестиону велел хранить в тайне упреки Антипатра и ревность Олимпиады, саму же ее осыпал подарками. Правда и то, что он делал вид, что «одна-единственная слеза матери способна уничтожить тысячу писем» ( Плутарх«Александр», 39, 7–13 и т. д.). И все же он не смог удержаться и не написать ей, что она утратила меру, пожелав, чтобы она больше не вмешивалась в политику, в егополитику. Поражает откровенный и даже грубый тон, в котором Александр ответил однажды Олимпиаде, обвинявшей его в слабости или неосмотрительности: «Прекрати свои происки против меня, не гневайся и не грози. А если не послушаешься, меня все это не слишком заботит, ведь ты знаешь, что Александр лучше всех» ( Диодор,XVII, 114, 3). Όξύς και θυμοειής, «резкий и надменный», пишет Плутарх об Александре в своих «Застольных беседах» (I, 6): возможно, этим и ограничивается все, что слишком страстно любимый сын унаследовал от материнского темперамента.

Ведь Александр не замедлил освободиться от ее влияния. Впечатлительный и послушный ребенок, уже очень скоро он отдал отцу и предкам отца все свои привязанность и покорность, стремление им подражать и даже любовь, которая намного превосходила его нежность к матери. Когда Александр, находясь при дворе в Пелле или в школе своих наставников, достаточно подрос, чтобы по достоинству оценить могущество Филиппа, который менее чем за десятилетие увеличил Македонскую империю вдвое и вдоволь посмеялся над всей Грецией; когда Александр вообще оказался в состоянии оценить, что значит могущество как таковое, он ощутил себя, как умственно, так и нравственно, в гораздо большей мере на стороне отца, чем матери. Жадный, как и тот, но не до богатств и удовольствий, а до подвигов и славы, маленький Александр говорил мальчикам, которые воспитывались вместе с ним: «Отец мне ничего не оставит (то есть совершить)!» И когда они отвечали: «Но ведь отец все это приобретает для тебя», Александр сказал: «Что пользы иметь много, а ничего не сделать?» Вот в каком конфликте он жил — между «быть» и «иметь». Я решил предпочесть этот диалог из «Изречений царей и полководцев» Плутарха (1, 179d) занятной странице из «Жизни» Александра, где собраны многочисленные поучительные байки: в нем лучше видны досада на роль вечно второго, а также восхищение, которые согревали ребенка в обстановке триумфальных реляций около 346 года. Фактически никем, кроме как сыном Филиппа, Александр себя никогда не мыслил.

Доказательством того, что между отцом и сыном не существовало никакого эдипова комплекса, служит их глубокое взаимопонимание, которое вдохновляло их на совместные действия, несмотря на произошедшую в 337 году размолвку. Как мы уже видели, Филипп представил своего сына афинским дипломатам, когда он был еще совсем юным. Он прервал теоретические занятия Александра, чтобы посвятить его в дела, приобщить к государственным заботам и доверить ему регентство империи уже в 16 лет, командовать флангом собственной кавалерии — в 18, а стать главой важнейшей миссии в Афинах — в 19. Но вот нечто более живописное: «Как-то раз между македонскими солдатами и греческими наемниками вспыхнула ссора. Получивший в возникшей свалке ранение Филипп оказался выбит из строя и остался лежать на месте, почтя самым безопасным притвориться мертвым. И тогда Александр прикрыл его своим щитом, а тех, кто на него бросился, сразил своей рукой» ( Курций Руф,VIII, 1, 24).

Известна необычная похвала Филиппу, которую Арриан вкладывает в уста Александра, обратившегося к своим солдатам во время бунта в Описе (или Сузах) летом 324 года: «Ведь Филипп принял вас бесприютными и бедными. Одетые в шкуры, вы пасли в горах жалкие отары, из-за которых были вынуждены отчаянно сражаться с иллирийцами, трибаллами и соседними фракийцами. Вместо шкур Филипп нарядил вас в плащи, спустил вас с гор на равнины… А что до этих самых варваров, то он превратил вас из их рабов, на которых они прежде нападали, захватывая и уводя вас самих и все, что вам принадлежит, — в господ и повелителей. Он присоединил к Македонии большую часть Фракии и, овладев наиболее удобными приморскими областями, раскрыл страну для торговли, а также устранил помехи для разработки рудников. Филипп сделал вас правителями фессалийцев, которые прежде заставляли вас умирать со страху, и, усмирив племя фокидян, открыл вам широкую и гладкую дорогу в Грецию… Придя в Пелопоннес, он устроил тамошние дела и, назначенный самодержавным предводителем всей Греции в походе против Персии, снискал славу не столько себе, сколько всему македонскому союзу» (VII, 9, 2–5). Даже с поправкой на риторику следует признать справедливость этих похвал.

Полагаю, неправы те, кто истолковал отъезд Александра вместе с матерью в 337 году как изгнание или ссылку. Филипп был бы в высшей степени неразумен, если бы отправил к своим врагам победителя при Херонее, в котором души не чаяла вся армия, а также единственного своего сына, который по возрасту мог принять у него корону. С другой стороны, как мог Александр возбуждать беспорядки в Иллирии, враждебной стране, которой он не знал и где он едва не лишился армии двумя годами позже? На деле все было иначе: сопроводив с военным эскортом Олимпиаду с оказанием почестей, которые ей полагались, и перепоручив ее семье у озера Янина, в Пассароне или Додоне (Эпир), юный Александр должен был весной 336 года, прежде чем возвратиться к отцу, совершить набег на иллирийцев. Посулив прощение и награду за покорность, Александр прошел долиной Аоя и по западным склонам Смолики и Грамма преодолел перевал Бара, а затем спустился вдоль Галиакмона. Вот о чем свидетельствует рассуждение, которое мы теперь процитируем: «После похода, который Александр один, без отца совершил против иллирийцев, он, одержав победу, написал Филиппу, что враг рассеян и бежал. Филипп же никакого участия в боях не принимал» ( Курций Руф,VIII, 1, 25). Не имеет значения, исходит ли эта информация от Феопомпа и Сатира, биографов Филиппа, или от Птолемея, биографа Александра: главное здесь послушание и сыновняя покорность. Какой разительный контраст с поведением его матери, в тех же самых обстоятельствах! Незадолго до смерти Александр как-то сказал, что мать взимает с него за 10 месяцев чрезмерную квартирную плату [17]( Арриан,VII, 12, 6).

Учитывая сказанное, все, что мог унаследовать Александр от своего отца, оказывается еще более сомнительным, чем те черты, которые традиция возводит к его наследственности по материнской линии. Можно ли счесть наследственным здравый смысл? Реализм? Проницательность? Упорство? Все эти черты никак нельзя отнести на счет одного Филиппа, совместив их в то же время с горячностью, самоволием, ревнивым страхом, которые приписывают Олимпиаде. Возможно, Филиппу все же принадлежит одна неизменная составляющая характера Александра: открытость духа, любопытство или, применяя выражение Р. Ле Сенна [18], «широкое поле сознания». Мы не найдем в поступках завоевателя ни мелочности, ни крохоборства. Все в нем дышит величием и предприимчивой отвагой. В природных задатках Александра явно проглядывает еще одна черта, однако ее, как мне представляется, можно приписать не столько воле или примеру Филиппа, сколько генетике: он выказал себя послушным ребенком. Он принужден был обуздывать себя. Нам известно лишь одно наказание, которое существовало в пажеском корпусе: розги. Это юное создание, этот живой и пылкий ребенок покорился силе своего отца. В конце концов живость духа и тела никак не противоречит умению владеть собой, и многим воспитателям удалось смягчить натуры, считавшиеся неукротимыми. В определенном смысле Александр напоминал Буцефала, своего любимого коня: он был нетерпелив и покорен.