Стоит отметить, что после того как Александр стал царем, его никогда не обвиняли в небрежении своими обязанностями, а также в том, что он притворялся, был вероломным или жадным, что он нарушил клятву, не выполнил договор или он не оплатил, причем с лихвой, оказанную услугу. Однако все это не имеет отношения к его таинственной наследственности, к его страстному, нежному и необузданному характеру, которым он был обязан своей матери, а также к честолюбию и властности, которые он унаследовал от отца. Своим темпераментом Александр обязан главным образом культурной среде, в которой рос, своему образованию, тем трудностям, которые ему довелось преодолеть, наконец, его собственной манере откликаться вначале на успех, а затем — на неудачу. Кажется, он не строил особых иллюзий относительно своих возможностей. Человек, который знал, что из его ран течет обычная человеческая кровь ( Плутарх«Александр», 28, 3), царь, которого никогда не оставляло беспокойство, сказал однажды, что «удел царя, благотворя, дурно слыть» ( там же,41, 1–2; «Изречения…», 32 и т. д.). Это очень напоминает передаваемые Вольтером слова Людовика XIV: «Когда я даю кому-то должность, я порождаю сотню недовольных и одного неблагодарного».

Личность Александра, его «самость», с ее несовершенствами, страстями и творческой энергией, зависит также и от других факторов, помимо влияния родителей и первых воспитателей. Царь, этот безукоризненный, порядочный и славный властитель, для Александра — лишь образец, или архетип, выражаясь словами К. Юнга или Мирчи Элиаде. В главе, посвященной фактам, мы уже видели, какое строгое воспитание получил Александр в Миезе и к какой культуре, в одно и то же время общей и поверхностной, приобщили его уроки Аристотеля и других учителей. Неизгладимый след в душе Александра остался даже не столько от содержания уроков, сколько от самого метода преподавания. На протяжении этих трех лет обучения Александр обнаружил примерное внимание и сильную волю. Он привык первенствовать во всем — быть первым среди сверстников, первым среди братьев и соперников, первым среди предводителей восьми македонских племен. Превзойти всех остальных — вот лозунг чемпиона [22]. Посвящая Александра в вопросы, выходившие за круг интересов соответствующего возраста, его воспитатели не ограничивались тем, чтобы пробудить в нем естественное любопытство или выпестовать скороспелую разумность. Они поощряли его к тому, чтобы идти к самому трудному, поддерживая в нем способность прилагать усилия, оказывать физическое сопротивление, превосходить самого себя. Они поощряли и ободряли его.

Кроме того, именно в этой обстановке труда, учения и игр Александр получил навыки солидарности, товарищества, мужской дружбы. Он сохранил неизменное уважение к своим духовным учителям, не переставая писать им из глубин Азии, посылая подарки, даже вызывая ко двору. Нам известно, что сверстников он сделал своими товарищами и друзьями, доверенными лицами, полководцами и администраторами. Доходило до того, что Александр вызывал к себе друзей и давал им более высокие посты, в то время как сами они от тех постов уклонялись, как Гарпал в 332 году. Практика культовых попоек, обмен поцелуями лишь укрепляли эти связи. Наделенный нежной душой и ощущавший потребность в нежности, с 13 до 15 лет юный Александр оказался вдали от родителей, от тех, кому можно было излить душу, с кем можно было расслабиться.

Филиппу не терпелось увидеть сына зрелым мужчиной, тем более что он нуждался в таком сыне, который был бы способен ему помогать и заменить его, а также сохранить и, если можно, приумножить с трудом приобретенные владения. Неоднократно раненный в бою, кривой на один глаз и колченогий, старый царь (40 лет считались тогда преклонным возрастом) ощущал угрозу со стороны всех соседей, и это именно тогда, когда он пытался объединить их против общего врага, Персии, которая господствовала над Азией и частью Африки. Филипп должен был внушить Александру желание как можно скорее сделаться царем, то есть взяться за управление страной с населением в полмиллиона человек, защищать ее силой и самому нападать на своих противников. Короче говоря, привить ему вкус к войне. Я убежден, что как Филипп, так и Александр испытывали глубокую симпатию к миру, согласию, взаимопониманию между нациями, — хотя бы даже потому, что так проще было править тем, что уже завоевано. Коринфский союз, краеугольный камень такой политики, должен был установить в Греции мир, подобно тому, как подписанные в Сузах указы и заключенные здесь смешанные браки призваны были четырнадцатью годами спустя укрепить мир в Европе и Азии.

Но что поделать, коли крошечные народцы Греции, цеплявшиеся за свою независимость и собственные территориальные приобретения, имевшие самые разнообразные формы правления, на протяжении веков мечтали лишь о том, чтобы друг с другом сражаться? Что поделать, коли даже те народы, которых македоняне «опекали», — эпироты, иллирийцы, пеоны, фракийцы, разные колонисты с Халкидики и проливов помышляли лишь о том, чтобы вновь обрести независимость? Что поделать, коли греки в Азии, спартанцы и множество афинян и фиванцев предпочитали «миру по-македонски» «мир Великого царя», то есть экономическую зависимость от азиатского владыки? Никогда не было столь актуальным латинское изречение «Si vis pacem, para bellum», «Хочешь мира — готовься к войне». Посвящая сына в дипломатию и стратегию, Филипп предоставлял своему нежному и мятущемуся Александру возможность удовлетворить свою природную, идущую от глубины души «филантропию». «И если, — говорил обыкновенно он, — они меня не полюбят или предадут, они будут безжалостно сокрушены!»

Не думаю, чтобы Филипп мог научить Александра мужеству (отвагу развивали в нем и охота, и атлетические занятия, и соревновательный дух школы в Миезе), но он убедил его, что с тем оружием, которое отец дал ему в руки — сариссы, метательные и осадные машины, тяжелая кавалерия, разборный флот, — ему нечего бояться, и он может быть уверен в том, что сметет с пути все трудности. Филипп дал Александру нечто лучшее, чем советы: вместе с даром дисциплины и командирским чутьем он наделил его изумительным организаторским талантом. После смерти Филиппа Александр сохранил его административную систему и во всех кампаниях, которые ему довелось вести на трех континентах, черпал вдохновение из выработанной отцом организации маршевых колонн, из его стратегии, из его диспозиций и его тактики окружения. Даже политика слияния народов вдохновлялась примером Филиппа.

До сих пор мы рассуждали об Александре исключительно в детерминистских понятиях, будто ему следовало лишь все унаследовать от окружавшей его среды. Однако Монтень пишет: «Наш ребенок обязан педагогике лишь первыми 15-ю или 16-ю годами своей жизни. Все прочее восходит к действию» («Опыты», 1, 26). Однако само это действие — было ли оно произвольным? Вот, наконец, прозвучало великое слово: «воля». «Главной причиной вторжения Александра в Персию, вне всякого сомнения, явилось то, что ему никогда не приходило в голову этого не делать» ( William W. Tarn.Alexander the Great. 1950. V. I. P. 8).

Поборники такого утверждения, настаивая на том, что Александр не мог поступить иначе, чем его отец Филипп, отказывают ему во всякой спонтанности, во всякой способности принимать решения. Если принять их точку зрения, то следует думать, что завоевание Азии зависело лишь от строгой необходимости или же от неведомой «самодвижной силы». То есть от последовательности действий, не поддающихся контролю со стороны воли. В таком случае Александра должны были бессознательно подталкивать вперед все его предшественники, а также ненасытная жажда чужого (pothos). Говоря словами его учителя Аристотеля, всякий его успех остался бы в потенции, и ни один из них никогда бы не перешел в реальность. Настоящим победителем был бы тогда обычный солдат или кем-то построенная военная машина. Но ведь машину эту следовало запустить, привести в движение, а затем это движение ускорить или замедлить. Даже если, подобно Спинозе, мы будем полагать, что «воля и разум — одно и то же», хотя бы в одно из этих понятий следует верить. Наша жизнь ценна лишь тем, во что она обошлась нам в смысле личных усилий. Пренебречь этим законом Александр не мог. И хотя он подчас играл своей жизнью, подвергая ее случайному риску, этот хороший игрок в кости, этот неизменный сорвиголова совершил нечто положительное и волевое: на протяжении тринадцати лет над ним висел дамоклов меч командирства — после девятнадцати лет вынужденного подчинения строжайшей дисциплине.