Напомню слова Надежды Яковлевны Мандельштам: «Такой была не я, а то, что сделала из меня эпоха».

И Маршак стал таким, каким сделало его время. И как бы прощаясь с «Сионидами» и вообще с еврейской темой, в 1920 году Самуил Яковлевич урезал до неузнаваемости свое стихотворение «Мы жили лагерем в палатке» из цикла «Палестина», напечатанное за три года до этого полностью в сборнике «У рек вавилонских». И все же после Маршака, Мандельштама остались стихи, проза, пьесы, записки, а о театре Михоэлса, да и о нем самом только воспоминания…

Надежда Яковлевна Мандельштам в своих воспоминаниях пишет, что, когда Осип Эмильевич вместе с комиссариатом просвещения переехал из Петербурга вместе со всем правительством в Москву, у него произошел конфликт с Блюмкиным (да-да, тем самым революционером-террористом Блюмкиным, который в июле 1918 года совершил убийство Мирбаха, немецкого посла в России). Мандельштам подрался с ним и вырвал у него большую пачку бумаг с приговорами к расстрелу, куда оставалось лишь вписать фамилии людей, которых Чека хотела уничтожить. Он так рьяно рвал эти документы, что Блюмкин не сумел этому помешать. Думается мне, что расстрельные ордера были выписаны вновь. Блюмкину — как с гуся вода, а Мандельштам получил нервное расстройство и, чтобы прийти в себя, уехал в Петроград. Но вскоре был вызван в Москву, лично к Дзержинскому на допрос по поводу того же Блюмкина — расследовалось дело об убийстве Мирбаха. Едва ли Осип Эмильевич мог «обогатить» материалы следствия. Тогда он уцелел.

Но в руки этой же организации он попадал потом неоднократно. Однако именно он первым из русских поэтов написал еще в 1933 году антисталинские стихи. Этого вождь ему не простил.

Михоэлс пережил Мандельштама на восемь лет. Как и Осип Эмильевич, он пал жертвой «кремлевского горца».

Маршаку повезло — ни в 1937-м, ни позже, в 1940-м, его не тронули. Почему? Вопрос остается открытым.

Эти два имени в сознании нескольких поколений читателей запечатлелись как что-то единое, воспринимаются как целое. Наблюдательный и остроумный Виктор Шкловский, хорошо знавший и Чуковского, и Маршака, сравнивал их с Томом Сойером и Геком Финном — эти непохожие мальчики не просто сошлись, но и подружились. Вот как написал о знакомстве с Чуковским семидесятилетний Маршак:

А вот как вспоминал Корней Иванович Чуковский о первой своей встрече с Маршаком: «…Меня сразу словно магнитом притянула к нему его увлеченность, я бы даже сказал, одержимость великой народной поэзией — русской, немецкой, ирландской, шотландской, еврейской, английской… Мудрено ли, что я после первых же встреч всей душой прилепился к Маршаку, и в ленинградские белые ночи — это было в самом начале двадцатых годов — мы стали часто бродить по пустынному городу, не замечая пути, и зачитывали друг друга стихами Шевченко, Некрасова, Роберта Браунинга, Киплинга, Китса и жалели остальное человечество, что оно спит и не знает, какая в мире существует красота». Сказки и легенды Редьярда Киплинга объединили в буквальном смысле этого слова Маршака и Чуковского. В 1923 году Корней Иванович решил издать книгу сказок Киплинга. Многие его сказки завершались стихотворением. В качестве переводчика этих стихов Чуковский пригласил Маршака. Разумеется, это было не первое знакомство Маршака с Киплингом. Но в переводах Маршака стихи Киплинга получили особое, «русское» звучание. Не случайно стихотворение «На далекой Амазонке» (им завершается сказка «Откуда взялись броненосцы») стало детской песней, которую поют уже более восьмидесяти лет.

Именно сказки и легенды Киплинга сдружили Чуковского и Маршака. Прав был английский писатель Честертон, сказав: «Сказка — это история, которую рассказывают в безумные времена единственному нормальному существу — ребенку. Легенда же — история, которую рассказывали человеку, когда он был еще в здравом рассудке».

В 1922 году Корней Иванович Чуковский попытался включить в библиотеку «Всемирной литературы» стихи Блейка в переводе Маршака. Против их публикации выступил Горький, посчитав их слишком мистическими.

«Самуил Яковлевич приходил ко мне и стучал в мою дверь, — писал Корней Чуковский, — я всегда узнавал его по этому стуку, отрывистому, нетерпеливому, четкому, беспощадно воинственному, словно он выстукивал два слога: Мар-шак. И в самом звуке этой фамилии, коротком и резком, как выстрел, я чувствовал что-то завоевательное, боевое:

— Мар-шак!

Был он тогда худощавый и нельзя сказать, чтобы слишком здоровый, но когда мы проходили по улицам, у меня было странное чувство, что, если бы сию минуту на него наскочил грузовик, грузовик разлетелся бы вдребезги, а Маршак как ни в чем не бывало продолжал бы свой стремительный путь — прямо, грудью вперед, напролом».

По-разному Чуковский и Маршак входили в зарождающуюся советскую детскую литературу, но именно они были ее зачинателями. Вот что писал литературовед Мирон Петровский: «Литературу для детей оба осмыслили не как „маленькую литературу“, а как основоположение, краеугольный камень, не подвластный времени и моде, фундамент, закладываемый в основание личности на самых ранних этапах ее формирования. Интересы и представления взрослых людей разбросаны по разным социальным, профессиональным, возрастным, политическим и прочим отсекам, но в детстве все пропитываются детской литературой, одними и теми же ее произведениями, которые в силу этого принимают на себя высокую функцию „главной книги“, общенационального мифа».

Путь Чуковского и Маршака в детскую литературу был нелегким, скорее — тернистым, трудным. В бессмертной «Чукоккале» есть такое стихотворение: