Что же касается Леонова, Федина, которых я знаю мало, или Суркова, Поликарпова, которых я совсем не знаю, то к ним я не могу звонить. Да и кроме того, если Федин мог сказать Вам, что „это трудное дело, ведь вот Горьким [имеется в виду наследники. — М. Г.] не продлили [авторские права. — М. Г.]“ — о чем тогда говорить?..

И Вы хотите, чтобы я сейчас звонила к людям, равнодушным людям, мало мне знакомым, и просила их о милости. Нет, родной мой, тогда не нужно ничего!..

Сейчас булгаковскую судьбу решают трусливые редакторы их издательства „Искусство“. А почему не читатель? Если бы объявить подписку Булгакова и напечатать столько экземпляров, на сколько будет сделана подписка? А почему издательство „Советский писатель“ не хочет издавать Булгакова?

Пишу Вам ночью, потому что мысли меня одолели и мне не спится. Только Вы мне не звоните по телефону, а лучше напишите. Я не могу говорить обо всем этом без слез, а потом проклинаю себя ночами за это.

И последнее — если все мои предположения, все мои надежды на Вас обоих ошибочны, то, прошу Вас, верните мне все эти бумаги, я проделаю последнюю попытку добиться справедливости, написав письмо Правительству. Я не могу медлить, все сроки прошли!

Обнимаю Вас.

Ваша Елена Булгакова.

В ночь на 6 января 1955 года».

Итак, в очень трудные минуты у вдовы Булгакова сохранилась надежда лишь на два имени — Фадеев и Маршак.

В письме Корнею Ивановичу Чуковскому от 10 мая 1960 года Маршак писал: «Фадеев накануне самоубийства пришел ко мне и застал у меня Тамару Григорьевну. Он был немного более сдержан, чем всегда, но по его виду я никак не мог предположить, что передо мной человек, который на другой день лишит себя жизни.

Он подробно расспрашивал меня о моем здоровье, о том, куда я намерен поехать лечиться.

А я заговорил с ним о Твардовском, с которым он незадолго перед этим серьезно поссорился. Мне очень хотелось их помирить.

Не желая мешать нашему разговору, Тамара Григорьевна поспешила проститься с нами, и я вышел проводить ее. В коридоре она сказала мне вполголоса, но твердо и уверенно:

— Не говорите с ним ни о себе, ни о Твардовском. Вы посмотрите на него!

Она заметила то, что как-то ускользнуло от меня, знавшего Фадеева гораздо больше и ближе».

Самуил Яковлевич рассказал об этой встрече с Фадеевым своему сыну и другу Иммануэлю Самойловичу. И добавил: «Как жаль, что я не напомнил Александру Александровичу слова Иова: „Что бы ни предпринимал человек, он делает это для жизни своей“».

Вскоре после самоубийства Фадеева Маршак посвятил памяти своего многолетнего, искреннего и истинного друга такие стихи:

Это только казалось, что времена наступили другие.

Год 1956-й принято считать началом хрущевской «оттепели». Но были проблемы, в которых «либеральный» лидер не допускал изменений. Одна из них — отношение к государству Израиль. Хотя при Хрущеве были восстановлены дипломатические отношения с Израилем, прерванные после знаменитой провокации в советском посольстве в Тель-Авиве в 1953 году, до дружбы было далеко. В октябре 1956 года свершилась так называемая «тройственная» агрессия: Англия и Франция, не желая примириться с национализацией Египтом Суэцкого канала, решили отстоять его силой и зачем-то (может быть, как ближайшего соседа) взяли своим союзником Израиль, страну, более других пострадавшую от закрытия канала. Реакция Хрущева ясна — «приручив» президента Египта Насера, а значит, и Египет, он тем самым выступил в защиту жертв империалистов. Разумеется, надо было «воздать должное» Израилю. И советские евреи обязаны были в этом воздании принять участие. Появились письма «евреев — гордости русского народа», возмущенных поведением Израиля. Среди подписантов оказались не только «постоянные клиенты», но и те, кто мог бы воздержаться, промолчать, — Михаил Ромм, например, и другие. Маршак откликнулся слащаво-ироническим стихотворением «Расправа с правом», опубликованным в «Правде» 6 ноября 1956 года:

Так что год 1953-й, когда Маршаку пришлось подписаться под «Письмом советских евреев», не канул в бездну. Может быть, дабы успокоить самого себя, он твердил знаменитые слова, высеченные на копях царя Давида: «Все проходит, и это пройдет», и продолжал писать стихи, политические и философские:

В 1957 году Маршак много работал — завершал подготовку своего четырехтомного собрания сочинений, оттачивал для публикации переводы из Гейне — и потому мало общался с друзьями, о чем очень сожалел. Вот что он писал А. Т. Твардовскому, с которым дружил еще с довоенных лет:

«Мой дорогой Александр Трифонович, меня очень обрадовал твой привет. Ведь ты всегда со мной — даже тогда, когда я подолгу тебя не вижу и не получаю от тебя никаких вестей.

Очень хотелось бы мне выбраться в Коктебель, но не знаю еще, удастся ли. Много всякого трудного дела, да к тому же я еще связался с одной областью медицины, которая называется „стоматологией“, — проще говоря, лечу зубы. Если не увидимся в Крыму, буду ждать тебя в Москве. Обо многом хотелось бы посоветоваться с тобой, — в частности, о моих статьях и заметках, которые я должен скоро сдать в Гослитиздат.

Но, конечно, не только в этом дело. Буду попросту рад увидеть и обнять тебя.

Если задержишься в Коктебеле, напиши как-нибудь несколько слов о себе…»

В своих воспоминаниях В. Я. Лакшин пишет, что Твардовский прислушивался к Маршаку более чем к кому-либо. И это при том, что еще до войны Маршак не оставил камня на камне от стихов для детей, которые сочинил юный Твардовский. Позже Александр Трифонович не раз с благодарностью говорил о беспощадности Маршака, отучившего его раз и навсегда «писать для детей снисходительно, как бы между делом». Это, считал Маршак, то же самое, что приходить в церковь и не молиться.

Пушкин назвал переводчиков «почтовыми лошадьми просвещения». И это воистину так. Не могу согласиться с Робертом Фростом, сказавшим, что поэзия погибает в переводе. Мне гораздо ближе Жуковский: «Переводчик в стихах — соперник». Почему в этой книге мы так много говорим о Маршаке-переводчике? Потому что, как сказал Корней Иванович Чуковский, Маршак переводчиком в буквальном смысле этого слова никогда не был. Наверное, Чуковский при этом исходил из своего же постулата: «Перевод — это автопортрет переводчика». Слова эти к Маршаку имеют непосредственное отношение. Лучшие его переводы — это действительно автопортрет Самуила Яковлевича, это его судьба, мысли. Нигде, даже в автобиографической книге «В начале жизни», Маршак не самовыразился так, как в переводах из Шекспира, Блейка, Бёрнса и, в особенности, Гейне. О переводах из Гейне и пойдет речь в этой главе.