Гость пил мало, больше слушал, расспрашивал о житье-бытье, о соседях. Обычно немногословный, замкнутый Сава в тот вечер говорил больше обычного, говорил, не таясь, о самом сокровенном, о том, что скопилось в душе. Зашел разговор о колхозе, и гость спросил, думает ли Сава записаться. Хозяин дома смешался, ушел в себя и после долгого раздумья произнес:

— А если они снова придут?

— Кто это — они? — переспросил Сергей Ильич, хотя, конечно, догадался, о ком говорит его собеседник.

— Бояре, жандармы… Кто же еще. Уже один раз так было.

— Было, верно, но после войны их прогнали. Навсегда прогнали.

Тудос снова замолчал, задумчиво кивая головой и как бы рассуждая сам с собой.

— Слышал я, скоро снова война начнется. С Америкой. — Сава исподлобья взглянул на сидящего напротив гостя. — Придут, говорят, американцы и с собой бояр приведут. Коммунистов повесят, а тех, кто в колхоз записался, в тюрьму посадят. — Он внимательно взглянул на Сергея Ильича, ожидая, что тот скажет в ответ.

— Не простой вопрос вы подняли, Сава Пантелеймонович, очень даже не простой. Они, капиталисты, давно, как говорится, спят и видят, как бы нас уничтожить, еще с первых дней революции в России. Однако не получается, кишка тонка. Гитлер пошел на нас войной, а где он теперь? А сейчас я вам задам вопрос: если они, капиталисты да бояре разные, так уверены в своей победе, то почему не начинают войну?

Тудос растерянно молчал, поглаживая свой стакан.

— В том-то и дело, Сава Пантелеймонович. Боятся нас господа капиталисты и помещики, они ведь не дураки, понимают: если Советский Союз Германию победил с ее крупнейшей и сильнейшей армией, то Америку и подавно разобьет. А кто вам говорил о том, что скоро война будет? — как бы между прочим спросил Сергей Ильич.

Тудос снова смешался, еще сильнее прежнего.

— А почему вы спрашиваете? — тихим, приглушенным голосом спросил он.

— Да просто так. Если не хотите, можете не говорить. — Гость добродушно улыбнулся.

Сава на улыбку не отозвался. Казалось, он весь ушел в свои мысли.

— Ладно, все скажу, потому как доверяю вам. Вижу — хороший вы человек, да и свою душу облегчу.

Поздним зимним вечером, когда в доме уже спали, в окно настойчиво постучали. Встревоженный Сава вскочил, поспешил к дверям. Ночь выдалась темная, безлунная, и он, как ни старался, не мог разглядеть лиц стоящих возле двери людей. Один из них был высокий, широкоплечий, другой пониже и сложением помельче. Высокий сказал: «Принимай гостей, Сава. Не бойся, мы свои». По голосу Тудос узнал Филимона Бодоя. Они зашли в комнату, Сава зажег керосиновую лампу и при ее свете увидел, что спутником Бодоя был Александр Губка, односельчанин. Бодой снял немецкую шинель и шапку-ушанку и остался в черной рубахе, перепоясанной тремя пулеметными лентами. Ручной пулемет он прислонил к стене, вытащил из-за пояса три гранаты с длинными деревянными ручками, похожие на бутылки, и положил их на пол рядом с пулеметом. Два пистолета, заткнутые за пояс, оставил при себе. Губка остался в черной ватной фуфайке, только расстегнул ее. Под фуфайкой торчал пистолет.

Незваные ночные гости, не дожидаясь приглашения, уселись за стол. Бодой, с усмешкой взглянув на испуганное, растерянное лицо хозяина, произнес: «А ты вроде не рад нам, Сава, разве так у нас принимают гостей?» Тудос хотел было ответить, что в гости их не звал, однако благоразумно промолчал, поставил на стол кувшин вина, кусок сала и немного хлеба. Бодой отхлебнул из стакана: «Вино у тебя неплохое, а где же закуска?» Сава пробормотал, что в доме больше ничего нет. «А у кого есть?» — Бодой строго взглянул на Тудоса, и тот назвал Беженаря, своего соседа. Напарник Бодоя Губка поднялся, но Бодой его остановил: «Нет, к Беженарю не ходи, я ему не доверяю. А ты сам разве не знаешь, что он с большевиками якшается? Сходи к Рошке, у него всегда есть еда. Его позови, и других тоже, сам знаешь, кого. Собрание проведем, как они говорят». — Бодой зло усмехнулся.

Губка возвратился в сопровождении небольшой группы крестьян. На их лицах, еще хранивших следы сна, отражалось любопытство вперемешку со страхом. Бодой предложил всем сесть за стол, разлил вино, разложил принесенную Губкой еду. Высоко подняв стакан, который почти целиком утонул в его огромной руке, он торжественно произнес: «Выпьем за то, чтобы ни одного большевика-коммуниста не осталось на нашей священной земле». Губка вскочил, полез чокаться. Остальные выпили молча. Бодой, одним махом осушив стакан, продолжал: «Конец скоро ихней власти, братья. Война большая будет, и я выйду, наконец, из леса, куда меня, словно зверя, загнали. Большим человеком стану, и вас, кто мне помогал, не забуду, ну а с теми…» — Он не закончил, налил себе вина, с жадностью выпил. — С прислужниками коммунистов у нас будет разговор особый. Все им припомню».

Бодой достал из кармана потрепанную книжку. «Смотрите, братья, — он повернул обложку так, чтобы всем было видно. — Эта правдивая книга называется «Зверства большевиков». В ней описано, что они с нами сделали, как издевались над трудовым народом, над вами, братья. А вы теперь, словно неразумные, слушаете их лживые речи, в колхоз записываетесь, детям вашим в их проклятый комсомол разрешаете вступать. Глупцы! Вспомните: раньше каждый был сам себе хозяином, работал на себя, а не на их проклятый колхоз. Они вас обирают в этом колхозе, заставляют трудиться на большевиков. Посмотрите на наших украинских братьев! Лучшие сыны украинского народа — бандеровцы — житья не дают коммунистам и их прислужникам. Вот настоящие герои! И нам помогают. Это оружие, — Бодой показал рукой на сваленные в кучу в углу гранаты и пулемет, — они дали. У них оружия — сколько хочешь, потому что Америка для них ничего не жалеет, снабжает всем, что нужно для борьбы с коммунистами. И нам с вами тоже пришлет…»

Бодой говорил почти до утра и заключил свою речь так: «Вы меня все хорошо знаете, я слов на ветер не бросаю. Запомните: каждому, кто подаст заявление в колхоз, а также тому, чьи дети вступят в комсомол, придется плохо, очень плохо. Пусть потом пеняет на себя. — Он обвел всех угрюмым пьяным взглядом. — А теперь идите, и никому о том, что здесь слышали и видели — ни слова».

Люди расходились молча, стараясь не смотреть на Бодоя. Его побледневшее от вина лицо, похожее на гипсовую маску, внушало непреодолимый страх и отвращение.

Когда дом опустел, Бодой потребовал, чтобы хозяин уложил его и Губку спать. Они спали почти до вечера следующего дня. Прежде чем уйти, Бодой заставил Тудоса принести им кувшин вина и кое-что из продуктов и забрал все с собой. Возле двери он сунул под нос хозяина две гранаты: «Смотри, если проговоришься коммунистам, что мы у тебя были, взорву к чертовой матери дом вместе с женой и детьми». Потом они приходили еще несколько раз, и все повторялось сначала.

Сергей Ильич с большим вниманием слушал рассказ Савы Тудоса, а когда тот умолк, не спешил возобновить разговор. Лишь громкое назойливое тиканье стенных ходиков нарушало воцарившуюся тишину.

— Когда в последний раз приходил к вам Бодой? — задал, наконец, вопрос гость.

— Это я хорошо запомнил, потому что как раз наутро наш председатель колхоза пропал. Позже его убитым нашли… в колодце. Вы, наверное, слышали.

— Да, рассказывали. В селе поговаривают, что Бодой убил Коцофана. — Гость внимательно взглянул на Тудоса. — А вы, Сава Пантелеймонович, как считаете?

— Откуда мне знать? — пробормотал Тудос. — А Тимофея Ивановича жалко. Справедливый был человек.

— Значит, в последний раз Бодой приходил к вам ночью, накануне того дня, когда Коцофан пропал. Он был один или с Губкой?

— Один пришел. Потребовал, чтобы накормил, ну выпил, само собой, и спать лег. — Тудос замолчал, припоминая подробности той ночи. — Только я заметил, что не спалось ему, все по комнате ходил, туда-сюда, я слышал. А ушел под утро. И приказал, чтобы я сообщал, если кого чужого, не из нашего села, на улице возле дома замечу. Сказал еще, чтобы я сына своего тоже предупредил насчет этого. О том, что вы, Сергей Ильич, у меня жили, обязательно должен сказать, он все равно узнает. От других. Так что лучше уж сам, чтобы не подумал — скрываю. Боюсь я его, Сергей Ильич, не за себя — за детей. Его все у нас в Мындрештах боятся. А вы, пожалуйста, никому не говорите о том, что я рассказал.