— Живи… — нерешительно пробормотал Якуб. — Только как бы чего не вышло… беды какой.

Григорий встал, прошелся по комнате, уверенно, бодрым голосом произнес:

— Не дрейфь, не бойся; говорю, — пояснил он, догадавшись, что дядя не понял, что означает «не дрейфь». — Зато потом, когда все кончится, заживем мы с тобой… Снова хозяином станешь, все уважать будут. И мне дело найдется. Давай-ка за это выпьем. По последней.

Якуб нехотя поднялся, пошел за самогоном. Когда выпили «по последней», Григорий как бы между прочим спросил:

— О каких верных людях ты говорил, дядя Степан? Ну, которые про войну тебе рассказывали. Много их?

— Точно не знаю, — после некоторого размышления ответил тот. — Одно знаю точно — не мне одному поперек горла колхозы стали ихние. Конечно, не каждый скажет, что у него на душе. Затаились люди. По домам шепчутся, промеж своих. Не то, что Бодой. Вот это человек! Гайдук! За всех нас борется. И собой видный, ростом тебя повыше будет, храбрости и силы удивительной! Подкову как проволоку гнет. Сам видел.

— А ты разве его знаешь? — с интересом спросил Григорий.

— Филимона? Как не знать! Его многие знают. Он кузню в соседних Мындрештах держал. Цыгане — они ведь больше по кузнечному делу. Хороший был кузнец, со всей округи к нему лошадей водили ковать. Когда Советы пришли — в кодры подался. Не по нутру ему их власть. Слышал я, огромный отряд собрал, Черная армия называется. В страхе коммунистов да активистов колхозных держит. — Якуб злорадно хихикнул. — Побольше бы таких — и духу бы от них не осталось. Ловят его, ловят, а поймать не могут. Вроде заколдованный. Хитрый цыган, и грамоту знает, хотя и не такой грамотный, как ты. — Якуб с уважением посмотрел на племянника.

— Значит, Черная армия называется отряд Бодоя? — задумчиво переспросил Григорий. — Почему такое название?

— Кто его знает, так сам Бодой свой отряд называет, чтобы, значит, боялись больше… Ночью они выходят… И черную одежу носят… чтобы в темноте не видно было.

— И ты, дядя Степан, говоришь, что лично знаешь этого Бодоя?

— Конечно, знаю, зачем мне врать тебе? А что?

— Да хотелось бы с ним познакомиться поближе.

— Это можно… — не слишком уверенно ответил Якуб. — Только не простое дело. Осторожный он больно, недоверчивый. Его доверие надо заслужить. Понимаешь, Гриша?

— Ясно. За этим дело не станет. И вот еще что, — в голосе племянника Якуб уловил начальственные нотки, — познакомь меня со своими друзьями, ну с теми, верными людьми, о которых говорил. И с другими поговори, откровенно, по душам. Поинтересуйся; кто чем дышит. Только осторожно, с умом действуй. Нужна мне парочка хороших ребят помоложе. Да, чуть не забыл: Надя Пламадяла как поживает? В селе или уехала куда?

— Здесь она, куда денется с малым ребенком. Родила ведь Надька недавно, а муж или кто там у нее был, сбежал. Непутевый мужик оказался. Учительствует она в школе. О тебе, кстати, всегда спрашивает, когда встречаемся на улице.

Родственники поговорили еще о разных разностях и отправились спать.

Первой, как всегда, пришла в правление колхоза Аница — пожилая одинокая женщина, совмещавшая обязанности уборщицы и посыльной. Она долго стучала в запертую изнутри дверь, прежде чем ее открыл ночной сторож — старик в полушубке и валенках. Ворча на его медлительность, Аница принялась за уборку. Поругивая всех нерях мужчин вообще, а не только сторожа, она выгребла окурки из яркой консервной банки с надписью «Крабы», подмела пол, натаскала дров и села передохнуть.

Часов в правлении не было, их заменял репродуктор. Аница уже успела привыкнуть к черной бумажной тарелке, висящей в углу комнаты, и без опаски включила вилку в розетку. В тарелке что-то зашипело, затрещало, потом полилась музыка. «Скоро председатель придет, — подумала Аница, — он всегда приходит, когда эту музыку передают». Музыка смолкла, в репродукторе заговорил мужской голос. Зазвонил телефон на председательском столе. Аница сияла трубку, сообщила, что председателя еще нет. Пришел счетовод, за ним бухгалтер, заглянули бригадиры. Рабочий день в колхозе «Заря новой жизни» начался. Всем нужен был председатель. Аница не успевала отвечать на попроси. Спрашивали именно ее. Коцофан жил один, и все знали, что Аница, женщина добрая и отзывчивая, несмотря на показную ворчливость, присматривала за его нехитрым холостяцким хозяйством и была в курсе председательских дол.

Еще перед войной, сразу после воссоединения Бессарабии, односельчане избрали Тимофея Коцофана, тогда еще совсем молодого парня, сына беднейшего крестьянина, председателем сельсовета. Тогда же он и женился. Грянула война, Коцофан ушел в армию, молодая жена эвакуироваться не успела и осталась в Мындрештах. А вернувшись с фронта, Тимофей узнал, что оккупанты не пощадили жену советского активиста. Угнали в концлагерь, откуда Ленуца уже не вернулась. Так и жил он один в доме покойных родителей. Была у него сестра, она жила вместе с мужем недалеко, в соседнем районе, но виделись они редко.

Аница, поворчав для порядка, накинула телогрейку и засеменила по сельской улочке к дому председателя. Возвратившись, растерянно сообщила, что его нет. Кто-то из присутствующих вспомнил, что Коцофан собирался с утра в райком. Вскоре к правлению действительно подкатила бывшая помещичья бричка. Ездовой сказал, что Тимофей Иванович ему еще с вечера велел подготовиться к поездке. Толпившиеся возле правления люди переглянулись. Минут через десять зазвонил телефон. Строгий начальственный голос вопрошал, где Коцофан, его давно уже ждут в райкоме партии.

Время тянулось в томительном ожидании. Председатель колхоза «Заря новой жизни» Коцофан словно в воду канул.

Когда эта весть дошла до участкового Иона Пынзару, он тотчас собрал своих помощников — бригадмильцев, молодых энергичных ребят, и разослал их в разные концы села на поиски, а сам поспешил к дому председателя. От старого, крытого почерневшей соломой дома с выцветшими голубыми стенами, веяло покоем и одиночеством. Пынзару приподнял кольцо, накинутое на калитку, вошел во двор, потрогал зачем-то ржавый висячий замок на дверях, осмотрелся. На дорожке, размокшей от прошедшего вечером дождя, четко отпечатались свежие маленькие, явно женские следы. «Это Аница, она же утром ходила за председателем». Следы покрупнее, оставленные кирзовыми мужскими сапогами, были порядком размыты. Других следов видно не было. «Похоже, что Коцофан вообще вчера вечером не приходил домой. И вообще, никого из посторонних здесь не было». Молодой участковый, бывший сержант-артиллерист, не мог похвастаться опытом розыскной работы, однако он совершенно правильно рассудил, что сейчас самое важное — установить, кто видел председателя последним, где именно и при каких обстоятельствах. «Так я, кажется, и был этим самым последним. Вчера ночью. Куда он мог деваться? Неужели что-то произошло?»

Лейтенант чуть ли не побежал к правлению, чтобы побыстрее услышать доклады бригадмильцев. Однако ничего нового им разузнать не удалось. Коцофана не было нигде и никто из опрошенных его не видел. Участковый, походив взад-вперед по кабинету председателя, с тоской взглянул на черный телефонный аппарат. Мрачные мысли одолевали участкового уполномоченного. «Надо доложить начальству… немедленно, а что я могу сказать определенного? Ничего». Поразмыслив, он решил позвонить все же не самому начальнику райотдела МГБ майору Жугару, а дежурному по отделу. Майор был назначен начальником отдела сравнительно недавно, но уже успел прослыть среди подчиненных строгим и даже крутым руководителем. Вздохнув, Пынзару снял трубку и попросил телефонистку срочно соединить с районом и коротко доложил дежурному о случившемся: Дежурный, задав несколько уточняющих вопросов, попросил подождать у телефона и сообщил, что в село выезжает старший оперуполномоченный капитан Москаленко.

День уже клонился к вечеру, когда к сельсовету подъехала «Победа», из которой вышел подтянутый капитан, по возрасту немного старше участкового. Пынзару приложил руку к козырьку фуражки, приготовясь отдать рапорт по всей форме, но капитан остановил его и, улыбаясь, сказал: