— Неужели так бывает? Никогда не слыхал, чтобы обнаруживали только метастазы.

— Увы, бывает и так. Первичный очаг иной раз очень-очень мал. И может запрятаться. Метастазы у Регулы уже настолько прогрессировали, что удалить их было невозможно. Да и вообще операция вряд ли бы помогла. Первичный-то очаг все равно никуда бы не делся. И ее оставили умирать. В скором времени, десятого июня, в субботу, она скончалась здесь, в этой квартире. В двадцать один час.

— Вы наверняка чертовски злы на госпожу Эрни, — заметил Хункелер, — ведь она не распознала рак на ранней стадии, когда еще можно было что-нибудь предпринять.

Карин Мюллер молчала, сидела не шевелясь.

— Почему вы не оставили госпожу Хеммерли в больнице? У них там все предусмотрено для подобных случаев.

— Я при первой возможности забрала ее домой. Хотела, чтобы она была при мне. Хотела находиться рядом с умирающей, защитить ее.

— Вам кто-нибудь помогал?

— Сперва я взяла отпуск. Но потом пришлось выйти на работу. И я нашла помощников.

— Что это за люди?

— Есть такая специальная служба. «Шпитекс».

— Метастазы в мозгу… — сказал Хункелер. — Наверно, они изменяют личность?

— Вы правы. Под конец она перестала понимать, кто она такая. Но меня узнавала до последней минуты.

Комиссар допил воду, отставил стакан. И, помедлив, все-таки сказал:

— Госпожа Цбинден говорила, что у госпожи Хеммерли был еще и друг. Странный такой тип.

Карин Мюллер не пошевелилась, сидела спокойно, положив ладони на аккуратно расправленные на коленях брюки. Потом подняла на него красивые, ясные глаза:

— Может быть. Но об этом я говорить не хочу.

— Почему? Ревнуете?

Она наморщила лоб, задумалась, попробовала улыбнуться. Но безуспешно.

— Нет, с какой стати. Регула любила меня и умерла, окруженная любовью.

Хункелер ждал. Наклонился вперед и еще раз всмотрелся в фотографии на столике. Женщина на портрете, с темными загадочными глазами, была красива. А на второй фотографии явно запечатлена влюбленная пара. Сразу видно — по тому, с каким удовольствием они фотографировались вместе.

— Благодарю вас. — Он встал, вызвал лифт. Прежде чем дверь закрылась, еще раз оглянулся. Карин Мюллер по-прежнему сидела в кресле, опустив голову.

В машине он прикинул, как ему провести вечер. Вообще-то они с Хедвиг уговорились поужинать вместе, бобы со шпиком — хорошая штука. Но он передумал и решил зайти в «Молочную», подождать Иова Хеллера. А теперь передумал опять, разговор с Карин Мюллер изрядно его утомил. Нет, бобы со шпиком все-таки лучше.

За Ранспахом, когда в тени платанов магистрального шоссе ехал вверх по холму, он думал о бедной Карин Мюллер, на которую как гром среди ясного неба обрушилась беда. Как она корила себя, что не сумела уберечь подругу от смерти. «Защитить» — так она сказала, красивое, печальное слово. Возможно ли, чтобы от невыносимого чувства вины она переложила эту вину на г-жу Эрни и поквиталась с докторшей? Г-жа Эрни ошиблась, а ведь должна была определить карциному. Хункелер, конечно, знал, как знала и г-жа Мюллер, что такие вещи случаются сплошь да рядом. Рак далеко не всегда удается диагностировать на ранних стадиях. А когда речь идет о друзьях, врачам особенно трудно поставить страшный диагноз.

Возможно ли вообще, чтобы д-ра Эрни зарезала женщина? Удар ножом между ребер требует недюжинной силы.

Он представил себе высокую, крепкую Карин Мюллер с разделочным ножом в руке. Жуткая, бессмысленная картина.

Проехав Труа-Мезон и свернув на дорогу к дому, он размышлял о загадочных глазах Регулы Хеммерли, о потухших глазах Кристы Эрни. Небо затянули легкие облачка, розовевшие в лучах закатного солнца.

Хункелер поставил машину возле дома, вошел в комнату и застал Хедвиг за книгой. Поднял ее со стула, отнес на кровать, осыпал лицо поцелуями.

Она не противилась, только довольно хихикала, а потом вдруг ответила на его поцелуи, страстно, решительно. Они занялись любовью, будто после долгой разлуки.

— Чему обязана такой честью? — спросила Хедвиг.

— Сам не знаю. Наверно, я по горло сыт ножами, раком и смертью. От этого помогает только любовь.

— Значит, ты использовал меня как утешение?

— Ты тоже меня использовала. Чтобы порадовать себя.

Ужинали на воздухе, за домом. Бобы, шпик и ребрышки. Хункелер запивал пивом, Хедвиг — бокалом белого вина. Она поставила на стол свечу в стеклянном колпаке — от ветра, — и, по мере того как густели сумерки, пламя словно бы набирало яркости. Ели молча, глядя, как летучие мыши, будто тени, мечутся в безлунном небе.

Наутро в начале девятою Хункелер вошел в свой кабинет. На столе лежало подготовленное Сутером ходатайство, адресованное нотариусу Герберу. Самого Сутера в этот час в Ваагхофе не было, это все знали. Утром по средам, с семи до девяти, он обычно играл в теннис, и зимой, и летом.

Хункелер пробежал глазами бумагу. Чувствовал он себя хорошо, выспался превосходно. Около полуночи они легли в постель, и он слушал дыхание Хедвиг, стрекот сверчков на лугу, лай соседской собаки. Потом услыхал, как в ночи перекликаются совы. И крепко уснул.

Комиссар считал себя знатным засоней. Ему ничего не стоило придавить часиков десять кряду. Называл он это «заправка» и часто сравнивал с зарядкой батареи.

Проснулся Хункелер ни свет ни заря — соседский петух разбудил. Бросил взгляд в окно — звезды уже потухли, день вот-вот раздернет темную завесу. Комиссар вздохнул, почему-то с облегчением, и тотчас опять канул в сон.

Взяв со стола блокнот, Хункелер немного подумал и начал писать:

«Среда, 8 июля. Первое: визит к нотариусу Герберу.

Второе: вечером заглянуть в „Молочную“.

Третье: не стоит ли проверить, что поделывает Лакки Шиндлер? Как обстоит с его ножом? Не похож ли он на разделочный?

Четвертое: кто наследует г-же Эрни? Возможно ли долго жить без любви? Глупость же».

Эту фразу он дважды подчеркнул.

«Пятое: студент-медик Эдуард Фишер.

Шестое: может быть, навестить все-таки Альбина и Конрада. А также Авраама и Ворчунью. Вдруг они что-то знают. И вообще: как обстоит с обитателями интерната?

Седьмое: трижды семь — двадцать один. Почему бы и нет?

Восьмое: кто был другом Регулы Хеммерли?

Девятое: несусветная жарища, я не выдержу!

Десятое: к счастью, спад хорошо».

Десять пунктов на день, подумал он, очень неплохо.

Он ухмыльнулся как школьник, замысливший озорство, и закурил первую сигарету. Потом опять взялся за блокнот.

«Одиннадцатое: надо завязывать с курением».

Дверь открылась, вошел Халлер. С газетой в руке.

— Это «Швайцер кройц», — торжествующим тоном объявил он.

— Вижу, — отозвался Хункелер.

— Правоэкстремистский листок. В нем пишут бывшие нацистские симпатизанты.

— Чепуха. Они уже все перемерли.

— Тогда послушай.

Халлер сел на вертящийся стул в углу и прочел:

— «Мало того, что бывшая коммунистка и бунтарка безнаказанно, притом за государственный счет, раздавала в Базеле, этом оплоте гуманизма, тяжелые наркотики, так теперь высокие официальные инстанции еще и восхваляют ее как глубокоуважаемую представительницу культурной элиты. А прокурор имеет наглость говорить о расследовании, ведущемся по нескольким направлениям. Это же сознательный обман свободного гражданина. Направление однозначно. И ведет оно прямехонько в нелегальное наркотическое болото, которое базельские идиоты-либералы в довершение всех бед еще и всячески холят и лелеют. Необходимо положить конец беспределу с наркотиками. Свободный базелец, вставай на борьбу!»

— Шустрые ребята! Не ожидал я от них такой прыти, — сказал Хункелер. — Когда это опубликовали?

— Сегодня утром. На вокзале купил, в киоске. «Свободный базелец, вставай на борьбу!» — открытый призыв к насилию. А это запрещено.

— Да брось ты, они ж на ладан дышат.