Нелли и Эдуард сидели в ресторане. Нелли устроила босые ноги на соседнем стуле, и Эдуард тампоном осторожно сушил ей пятки, собираясь наклеить новый пластырь.

— Ой! Больно же, черт возьми!

— Спокойно. Если и больно, то совсем чуть-чуть.

— Ничего подобного, ужас как больно, впору криком кричать.

— Ну и кричи себе, только не дергайся.

Хункелер заказал чашку кофе.

— Ну, как дела? Бодро шагаем вперед?

— То в гору, — сказала Нелли, — то с горы. В первый день через этот хренов Динкельберг в Адельхаузен. Вчера опять через какую-то хренову гору в Шопфхайм. Сегодня через эту хренову Хоэ-Мёр сюда, в забытую Богом дыру. Спрашивается только, зачем ему нужно тащить меня сюда.

— Обувайся, — сказал Эдуард.

— Эти окаянные бетонные чушки я не надену. Они мне ноги до кости сотрут.

— Нет, кеды.

Нелли достала из рюкзака кеды, обулась.

— Хорошо тебе говорить, у тебя ноги железные. Танк по пальцам проедет, а ты и не заметишь.

— Она устала, — сказал Эдуард, — но с ней полный порядок. А на Фельдберге все вообще будет отлично.

— Если я доберусь до вершины, а не сдохну по дороге.

Хункелер ухмыльнулся, глядя на загорелые худенькие плечи, на удивительно яркие зеленые глаза.

— По-моему, очень хорошо, что вы позволяете себя спасать. Все ж таки любовь — небесная сила, верно?

Нелли сморщила нос, потом показала ему язык и неожиданно расплакалась, уткнувшись лицом в носовой платок.

— Сломалась она, — сказал Эдуард, — а это первый шаг к выздоровлению.

Хункелер бросил в чашку два кусочка сахару, плеснул сливок.

— Позавчера на рассвете компьютерный зал «Анкары» взлетел на воздух.

— Нет, — сказал Эдуард, — только не это.

Над переносицей у него вдруг залегли две глубокие, резкие складки.

Нелли утерла слезы и спрятала платок.

— Где Лакки? — спросила она.

— Его выудили из Рейна, с веревкой на шее.

Все трое умолкли, и теперь Нелли заплакала по-настоящему. Она разом побледнела как полотно, в лице ничего не изменилось, только из-под опущенных ресниц катились слезинки, сбегали по щекам и капали с подбородка. Эдуард взял платок и утер ей лицо, с такой нежностью, что Хункелер изумился.

— Патрика и Свена я потерял из виду, но с Иовом и Рут связался по телефону. Вчера утром они завтракали в кафе на автостоянке «Альтдорф». Направлялись в Тессин.

— А Будда? — спросила Нелли.

— С ними.

— Стало быть, мы очень вовремя убрались из Базеля, — сказал Эдуард. — А то бы крупно влипли.

Хункелер отпил глоток кофе, на вкус довольно водянистого.

— Без вопросов и сейчас не обойтись, в смысле, когда вы вернетесь в Базель.

— Хорошо, — сказал Эдуард, — мы ответим. Но я мало что знаю. И Нелли тоже.

— Что же вам известно?

— Я вам уже говорил. Сказал, что Лакки недолго осталось, слишком глубоко он увяз, а мозгов не хватает.

Да, Хункелер хорошо помнил, что он именно так и сказал.

— Хотелось бы услышать имена.

— Нету имен. — Ответ прозвучал резко и решительно. — Мы имен не знаем.

— Иов молчал как могила, — сказала Нелли. — А Лакки скорее откусил бы себе язык, чем что-нибудь выдал. Это он давно усвоил.

— А где вы брали героин, если позарез было нужно?

— Не скажу.

На сей раз Эдуард покраснел как рак, даже оттопыренные уши стали свекольного цвета. Отпил глоток яблочного сока из стакана, который стоял перед ним на столе, и на секунду закрыл глаза. Потом взял себя в руки.

— Нелли не виновата, я тоже. Мы дадим показания, но только в присутствии моего адвоката. А завтра непременно продолжим поход.

— Сызнова через какую-нибудь хренову гору, — буркнула Нелли.

— Поздравляю вас, господин Фишер, — сказал Хункелер.

— С чем?

— У вас замечательная подруга.

Вечером, когда Хункелер вернулся в Эльзас, Хедвиг, в красном платье с глубоким вырезом, сидела за столом в гостиной и плакала. Глаза у нее покраснели, значит, плакала она уже давно.

— Никто меня не любит, — всхлипнула она. — Сперва без цыплят оставили, а теперь и вовсе бросили тут одну.

Он взял ее за руки, поднял со стула и пристально посмотрел в лицо.

— Что за ерунда?

— Никакая не ерунда. Мы договорились пойти потанцевать. А ты и думать об этом забыл.

— Вот оно что. Ты о помолвке на Шпицвальде? Верно, я напрочь о ней запамятовал. — Он сокрушенно покачал головой, а потом рассмеялся.

— Как ты умудряешься забывать о таких вещах? — сердито сказала Хедвиг. — Ты меня не любишь. Для женщины такие вещи очень важны.

— Для мужчины тоже. Все, поехали!

И они поехали. На Верхней дороге он увидел в зеркале заднего вида красный шар солнца, опускающейся к горизонту.

Праздник был тессинский. Тессинские тарелки с салями и мортаделлой, белый тессинский хлеб, красное тессинское мерло. Альбин и Конрад играли тессинские мелодии.

Народу собралось довольно много. Три Ворчуньины сестры, маленькие, кругленькие, крепкие женщины в возрасте от шестидесяти до семидесяти лет. Две из них с мужьями, третья — вдова. Двое коллег Авраама, старики в поношенных костюмах, оба молчали, ели и пили много вина. Фермерская чета, воротившаяся из Брюниг-Швингена. И еще несколько человек из интерната для престарелых — Армин Меркле с женой, сестры Бюлер, супруги Шюпбах.

— Слушайте, господин комиссар, — сказал Меркле, — чем вы, собственно, занимаетесь целыми днями? Мы, простые швейцарские граждане, финансируем вас своими налогами. И на тебе — сперва убивают заслуженного врача. Потом душат молодого парня, он хоть и наркоман, но как-никак швейцарец. В какой стране мы живем, а? На Балканах?

— Откуда вам все это известно? — спросил Хункелер.

— От «Радио Базилиск». В новостях передавали. Они сказали, что отныне глаз с вас не спустят. Знаете что? Можно кое-что вам сказать?

— Пожалуйста.

— Базельская полиция никуда не годится. Давно пора было покончить с этой иностранной сволочью. Вышвырнуть их к чертовой матери, в наручниках. А начнут артачиться — пластиковый мешок на голову, и дело с концом.

— Твое здоровье! — сказал Хункелер, поднял бокал и улыбнулся Хедвиг. Выглядела она замечательно, и праздник ей нравился.

Вино было хорошее, салями и мортаделла выше похвал. Только хлеб суховат.

— Можно тебя пригласить? — спросил Хункелер. Взял Хедвиг за руку и потянул в угол, где освободили место для танцев. Танцевали они целый час, подпевая по-итальянски музыке:

Наутро в семь часов Хункелер сидел на кухне и, глядя в окно, пил третью чашку чая. Зеленый дятел, описав красивую широкую дугу, сел на трухлявую грушу возле свинарника, передвинулся чуток повыше и застучал клювом. Его красная шапочка поблескивала на солнце. Сухой сук, точно арабский полумесяц, торчал на фоне блекло-голубого неба.

В ушах у комиссара все еще звучала вчерашняя тессинская музыка, хриплый голос Альбина, звон гитары. Как замечательно — влюбляться, в его-то годы, причем все время в одну женщину.

Он достал блокнот и карандаш и начал писать.

«Понедельник, 9 июля.

Первое: ровно неделю назад Кристу Эрни нашли убитой.

Второе: в первые дни ничего не происходило.

Потом внезапно целая лавина событий. Взорвалась „Анкара“, задушен Лакки Шиндлер, обнаружен Генрих Рюфенахт.

Третье: „Анкара“ меня не интересует, и Лакки Шиндлер тоже. Зато Рюфенахт очень даже интересует. Ужасно противно, но никуда не денешься.

Четвертое: Карин Мюллер — возможно, подстрекательство к убийству?

Пятое: куница слопала цыплят. Ужасно — не для куницы, но для цыплят.

Шестое: здесь лучезарное утро. Ужасно, что нельзя остаться.

Седьмое: визит к антиквару Дрейфусу.

Восьмое: совещание будет ужасно противное. Девиз: „Пошли вы все в задницу!“ — иначе не выдержать.