Граф д’Орсэ был умница, но ему вскружило голову сознание собственной важности, и точила мысль, что это ему пристало бы сидеть на троне. Всегда занятый по горло и неизменно на коне, калиф на час, тиран для ближайшего окружения, он буквально пьянел от величия своей миссии, хотя, может статься, и сам не всегда верил в него. Никто не мог тягаться с ним по части светского лоска, памятливости, осведомленности и знания людей, он умел их обхаживать с необыкновенной приятностью, всех и каждого, чтобы потом водить их на поводу, нравиться им, без мыла влезать в души, говоря со всяким на его языке. Владение подобным искусством вкупе со множеством прочих талантов и познаний делало его пригодным для любых задач, к тому же в довершение прочих дарований он был весьма импозантен. Покуда Его Величество изнурял себя, мечась по всей планете в окружении советников, граф множил официальные визиты и приветственные речи, предлагал проекты решений, которые тотчас оказывались неисполнимыми или бестолковыми за неимением средств, отсутствием ясности изложения или глубины в анализе существа каждого дела. Граф слишком доверял силе красноречия, уподобляясь тибетскому монаху, который, проводя рукой вдоль целого ряда молитвенных мельниц, заставляет вращаться их все; однако его механические мантры не достигали небес, и боги оставались к ним глухи.

Так ли уж чуждо его лексикону было слово «война», которое он произнес, как опытный драматург, чтобы звучно закруглить фразу в ответе газетчику? Он исправил оплошность, когда Его Величество указал ему на нее, ибо дипломатам приличествует умерять свой пыл. Тем не менее словечко наделало легкого шума. Иранские визири разразились громовыми речами, обличая западный негативизм, да и в некоторых европейских королевствах поморщились. Во Франции заговорили о промахе. Меж тем граф д’Орсэ продолжил свой моноспектакль; он объявил, что разговоры о войне — лишь один из способов будоражить народы, он же лично печется только о мире, порукой тому вся его карьера, разумеется, за исключением периода завоевания Багдадского эмирата Соединенными Штатами. Ведь его тогда часто видели в Вашингтоне; он навещал там своего коллегу по должности, настойчиво вопрошая: «Чем я могу быть вам полезен в Багдаде? Какие наши шаги могут помочь вам в Тегеране?» — что приводило к подлинным опустошениям на всей аравийской территории и даже за ее пределами, распаляя рвение самых жестких исламистов и теснейшим образом совпадая с намерениями Джонни Уолкера Буша, который как раз готовил свои бомбардировщики к полетам над Тегераном; таким манером были вмиг сведены на нет плоды пяти десятилетий французской политики на Востоке. Самые большие оптимисты и те приготовились к терактам: в частности, агенты докладывали, что одного взрыва надо ожидать в парижской клоаке; по замыслу противника, из-за него в столичном городском хозяйстве воцарится полный хаос. К счастью, денег в государственной казне уже не осталось, а порядочный крестовый поход стоил бы миллиарды; тем не менее наши истребители серий «Мираж» и «Рафаль» уже садились на аэродром в Кандагаре, что в Кабульском эмирате, готовые эскортировать бомбардировщики мсье Буша. Если граф д’Орсэ, одобряя подобные энергичные меры, отныне избегал особой огласки, ничего больше от него и требовать было нельзя. Иностранными делами, как и всем прочим, ведали не в его канцеляриях, а во Дворце. Недреманное око царствующей олигархии надзирало за нами, нимало не таясь.

Государь пытался и за рубежами страны держаться раскованно, рассчитывая стяжать успех, которого достиг, как ему верилось, у себя дома, но чужеземцы не так легко попадались на удочку, в его напористых ужимках и прыжках, достойных карусельного зазывалы или театрального паяца, они не усматривали ничего, кроме чрезмерного самодовольства. Над его прытью там многие посмеивались, а скептические умы полагали, что эта манера авторитетным тоном декламировать звучные банальности одуряюще действует на него самого. Его видели везде, но надолго он нигде не задерживался. Если его резвость противопоставляли более солидным привычкам короля Миттерана, Наш Торопливый Венценосец бурчал потом, обращаясь к свите в самолете, специальным рейсом уносившем его назад во Дворец: «Старик-монарх путешествовал в свое удовольствие, гулял по лесам, купался, ходил на концерты. А я-то пускаюсь в дорогу ради дела!» Он так пылко взывал к европейским правителям: «Пробудитесь! Да проснитесь наконец!» — словно в целом свете только он отродясь не смыкал очей. Когда же, приоткрыв один глаз, обитатели Люксембурга, Голландии или Германии резонно замечали, что он со своей склонностью к разорительным дарам и распухающим дефицитом нарушает общепринятые правила ведения финансовой политики, он пресекал эти инсинуации сообщением, что у нас все идет как нельзя лучше. Но разве не факт, что доходы в его стране ниже, чем в соседних? Он же на это отвечал: «То, что у меня экономика растет не так быстро, на 1,9 % или на 2,3 %, ничего не меняет: я стремлюсь достигнуть трех процентов!» А уж коли он стремится, этим все сказано. Оставалось только дождаться обещанных результатов, но их все не было, отчего забеспокоились многие маловеры. В сплоченные ряды проникала неуверенность.

Впервые стало заметно, что все это наносит урон популярности Его Величества, распорядившегося непрестанно проверять, как он котируется среди подданных. И вот индексы народной любви, долгое время стоявшие в самом зените, мало-помалу начало понижаться. Прошло не так уж много месяцев, и первоначальную эйфорию сменило тягостное уныние; более половины населения уже предчувствовало мрачное будущее, готовясь встретить старость в сточных канавах подобно нынешним попрошайкам, что допоздна ошиваются в метро, пьяные, оборванные, задремывают, скукожившись на лавочках, где их жалоб не услышит никто, кроме шныряющих по ночной платформе крыс. Истерзанные страхом тридцати- и сорокалетние сбивались в батальоны неуверенных, объятые депрессией. Что до работников федеральных госслужб, которых Монарх вознамерился сократить, они положительно пали духом, рисуя себе картины доведенных до убожества, обшарпанных, как в Англии, больниц, где лечиться смогут только самые зажиточные, ибо здоровье станет предметом роскоши, а остальные, подобно тем же англичанам, примутся лечить себя сами, уж как придется, и будут наудачу, безо всяких дантистов, выдергивать себе плоскогубцами гниющие коренные зубы и склеивать «суперцементом» треснувшие протезы.

Его Величество твердо вознамерился довести начатые реформы до конца, а на этом пути полным-полно терниев, ведь в ответ на некоторые последствия его нововведений раздавались вопли о крахе или обмане; так, работник на жалованье, которому посчастливилось отработать дополнительные часы, не облагаемые налогом, вдруг убеждался, что в бумагах повышение его дохода отражено, а значит, за квартиру придется платить больше, поскольку теперь его лишили льгот. То же происходило и с расценками за ясли или за детское питание в школе, так что весь добавочный заработок сводился к нулю или даже оборачивался убытками.

Рейхсфюрерша Меркель в тот самый период двинула вспять подобные же реформы, ранее введенные в области пенсионного обеспечения, здравоохранения и занятости. В Германии эти строгие меры дали изрядный урожай бедняков, и, хотя экспорт блистательно вырос, потребление у немцев обрушилось: население дочиста выскребло свои кошельки. Чтобы предотвратить, если еще не поздно, взрыв ярости, грозивший перерасти в бунт и полный паралич страны, рейхсфюрерша Меркель стала смещать политический центр тяжести влево и уже подумывала о перераспределении богатств. «Ах, сир! — раздавались голоса. — Не уподобляйтесь тому древнему монарху, который, опустив руки перед тяготами своего времени, скорчил гримаску и изрек: „После меня хоть потоп!“ Иначе вы, сир, рискуете остаться в истории тем, кто, всходя на трон, возвестил: „При мне хоть потоп!“»

Овальный шар и седьмая вода на киселе. — Первые результаты… Увы! — В сторону мсье Золя (совсем как у Пруста!). — И снова герцог де Вильпен. — Козел отпущения из чистого золота. — Завихрения. — Восемнадцатое октября. — Императрица чудесным образом тушуется. — Взрыв на лету. — Одиночество властителей. — Как надо закаляться.