Раньше им никогда это не удавалось; они никогда не могли даже пальцем до него дотронуться. Обленился, мелькнула мысль, поглупел, ослабил бдительность; на все было наплевать, на все — он посмотрел на женщину в своих объятиях, — кроме Сабрины.

Впрочем, не совсем так: он еще раньше намеревался осторожно свернуть свою деятельность в Англии и исчезнуть в подходящее время, но в последние несколько дней позволил себе оторваться от дел и вопросов, так или иначе связанных с выживанием и процветанием Макса Стювезана; он был всецело поглощен думами об этой женщине. Она так отличалась от Сабрины, которую он знал несколько лет назад, когда она была замужем за Дентоном.

Она меня словно околдовала, подумал он: Макс Стювезан настолько околдован Сабриной Лонгуорт, что забыл о необходимости все время держать ухо востро, что нужно наблюдать, выжидать, слушать… и вот теперь эти ублюдки чуть не убили меня. Чуть не убили нас обоих.

Он сжал ее руку еще крепче. Она жива. Он снова ощутил ту же радость, которая охватила его на судне, когда он нащупал ее слабый пульс. Она была жива и принадлежала ему. А он знал, что не просто околдован. Он был страстно влюблен в нее и желал, чтобы она была только с ним.

— Приехали, Макс, — сказал Робер, и они остановились рядом с вертолетом. Их ждали двое мужчин; они помогли Максу и Роберу перенести Стефани внутрь вертолета, спустя мгновение лопасти винта закрутились в душном воздухе, издавая натужный, пронзительный гул, и вертолет оторвался от земли.

Они пролетали на бреющем полете над гостиницами и виллами Лазурного берега — крупнейшего курорта мира. Они летели туда, где раскинулся густонаселенный, промышленный Марсель. Направляемые Робером, они приземлились на крышу больницы, построенной в форме креста. Дверца вертолета распахнулась, несколько мужчин и женщин в белых халатах приняли Стефани у Макса.

Они подняли, уложили ее на носилки, и он увидел ее только на следующий день.

Она лежала на кровати в узкой, выбеленной комнате, в окно проникали лучи утреннего солнца. На ней была белая ночная рубашка, сверху — белое одеяло; на лбу лежала широкая белая повязка; на порезы и синяки, покрывавшие ее лицо и руки, была наложена прозрачная, лоснящаяся мазь и маленькие белые тампоны. Глаза ее были закрыты, веки еле заметно трепетали — она спала. Ее роскошные волосы были коротко подстрижены, и впечатление было такое, что голову окаймляет нимб вьющихся каштановых волос, отливавших багрянцем и золотом в лучах солнца. Это было единственное цветное пятно среди общей белизны.

Макс уселся на жесткий металлический стул рядом с кроватью, достал руку из-под одеяла и с силой сжал ее. К другой ее руке были подведены трубки, подсоединенные к трем прозрачным пластиковым пакетам, свисавшим с металлического штатива, стоявшего в ногах кровати. Глядя, как жидкость медленно стекает из пакетов в трубки, Макс подумал, что видел все это один лишь раз, когда ему было девять лет и он сидел у кровати матери в лондонской больнице. Он уже много лет не думал о матери; он уже не смотрел на себя как на маленького мальчика, с тех пор как пропал отец — ему тогда было двенадцать лет. Макс всю жизнь был взрослым мужчиной.

Но, внезапно ощутив страх при виде жидкости, которая по капле сочилась из пластиковых пакетов, он снова вспомнил детство и усилием воли заставил себя не думать о том мальчике, боявшемся всего на свете, и о матери. Она умерла, а эта женщина будет жить. Проходили часы, медсестры снимали опорожненные пакеты и вешали на их место полные, капли медленно, мучительно медленно струились прямо в вены бледной руки, безжизненно лежащей на кровати, а он все сидел, потом сжал вторую ее руку и отошел от кровати только тогда, когда пришел врач, заходивший дважды в день. Всякий раз, когда врач уходил, Макс снова садился на жесткий стул и снова брал неподвижную руку в свою.

Он всей душой желал, чтобы она жила и поправлялась, даже тогда, когда проводил час за часом, пытаясь придумать, что сказать ей, если она выживет. Им придется перейти на нелегальное положение и сменить фамилии; когда ее доставили в больницу, он уже записал ее под вымышленной фамилией, заполняя анкету. Им придется теперь скрываться, и так будет продолжаться до тех пор, пока он не найдет способ устранить тех, кто подложил бомбу. Пока он не будет уверен, что они в безопасности.

Он заранее все подготовил к тому, чтобы скрыться. Он и раньше понимал, что ему придется уехать из Англии и сменить род занятий. Когда в газетах стали появляться статьи о контрабанде предметов антиквариата, он понял, что жить спокойно осталось недолго. В то же время на него нажимал Дентон, требуя расширения масштабов деятельности как раз тогда, когда он понял, что ее нужно либо ограничить, либо прекратить совсем, по крайней мере на время. А затем, из-за того, что эти чертовы болваны, работавшие на него, стали тайком промышлять по мелочи, сбывая подделки картинным галереям, а репортеры раздули эту историю, он понял, что в следующий раз сам может оказаться в центре всеобщего внимания. С каждой новой неделей он все откладывал и откладывал дату своего исчезновения. Он заранее все продумал, все уже было готово… но эти планы были рассчитаны на одного человека, а не на двух.

Теперь придется все продумывать заново. Он может сделать так, чтобы им было где жить: Робер, наверное, поможет найти для них какое-нибудь более просторное жилье, чем квартирка, которую он снимал для себя в Эксан-Провансе. Но для того чтобы удержать ее подле себя, убедить оставить прежнюю свою жизнь в Лондоне — антикварный магазин, друзей и подруг, собственный круг интересов, нужно было, чтобы она любила его так, что ничто другое не имело бы для нее значения, так, как он любит ее, теперь он понимал это. Любила или боялась.

Она не любила его. Он это знал, но был уверен, что она сможет его полюбить, если дать ей время. Стало быть, надо убедить ее, что ей угрожает опасность, и лишь оставшись с ним, она будет чувствовать себя в безопасности.

Поразмыслив, он решил, что так и будет действовать. Когда санитарки принесли ему поесть, он равнодушно и машинально перекусил. Когда его начали о чем-то спрашивать, отвечал по-французски, бегло, но со странным акцентом, и они стали смотреть на него с любопытством, гадая, откуда он родом. Ночью он дремал на кушетке рядом с ее кроватью. И вот, когда пошел третий день, Стефани, наконец, открыла глаза.

Макс снова почувствовал прилив бурной радости и, склонившись над кроватью, порывисто схватил ее руки своими и уже открыл рот, чтобы позвать ее по имени, но тут же прикусил язык. Не шевелясь, она смотрела вверх, на потолок, от ее невидящего взгляда и неподвижного тела его охватил жуткий страх, лишивший дара речи. Он еще сильнее сжал ее запястье и стал ждать, что будет дальше.

Томительно тянулись минуты. Наконец она очень медленно повернула голову. Они не отрываясь глядели друг на друга, их глаза встретились, и Макс понял, что она не имеет ни малейшего понятия о том, кто он.

За одно мгновение все переменилось. Может, все это пройдет — через несколько дней, а может, и всего через несколько часов, — но если это не так, если она в самом деле лишилась памяти и ничего уже не помнит, то можно сказать, что судьба преподнесла ему подарок. Всю жизнь Макс жил своим умом, демонстрируя способность мгновенно усваивать информацию и корректировать ее с учетом того, как складываются обстоятельства. Теперь, встретив невидящий взгляд Стефани, он понял, что это даже лучше того варианта, что пришел ему в голову раньше. Наверное, еще какое-то время у него не будет полной ясности, но теперь появился вариант про запас, и если дело выгорит, то лучшего нельзя и желать.

— Сабрина, — окликнул он и впился глазами в ее лицо.

По лицу пробежала тень.

— Сабрина, — жалобно и неуверенно повторила она.

— Ты что, ничего не помнишь? — Он говорил по-французски, желая в глубине души, чтобы она тоже отвечала ему по-французски. Она знала этот язык так же хорошо, как и он сам, а произношение у нее было даже лучше. Из этого он сделал вывод, что если она на самом деле утратила память, то станет вести себя в соответствии с тем, что услышит и увидит. А он бы сделал так, чтобы она во всем слушалась его, льнула к нему, принадлежала ему. — Ну что ж, если ты ничего не помнишь, не будем пока об этом говорить. Обсудим позже. У тебя был шок, ты ранена. — Нагнувшись, он поцеловал ее в щеку, а затем легко коснулся губами ее губ. — С тобой все будет в порядке, Сабрина, ты поправишься.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: