На следующее утро я проснулся на рассвете и сразу сел за компьютер. Мне надо было побриться, причесаться, одеться, поесть, пописать; надо было работать над романом, пробежаться на университетском стадионе, оплатить счета, просмотреть газеты, проверить, не пора ли сменить масло в автомобиле. Земля вращалась. Люди просыпались, тревожились, готовились к новому дню. А я сидел в холодном темном доме, завернувшись в одеяло, и изучал «Комнаты для подглядывания».

Никого. Саманта и коротковолосая девушка (Джина) накануне убрали кухню, подмели крошки, сложили тарелки и стаканы в мойку, поставили сковороду отмокать, а потом обе сидели на кухне с книгами в руках, переворачивая страницы, делая пометки и кивая в такт неслышной музыке. Я рассматривал раковину в углу, персиковые полосы солнечного света за ней, тарелки на полке, серебристую микроволновку – и цвета казались мне не слишком естественными, – даже совсем неестественными. Словно в трансе, я осмотрел кухню, а затем без раздумий переключился на «Ванную наверху». Там было две камеры – в душе и в туалете, – и обе смотрели прямо в пустоту. Тогда я включил «Нижнюю ванную» и был вознагражден быстрым появлением одной из девушек – Синди, или нет, не Синди, – которая с каменным лицом вошла в комнату, задрала фланелевую ночнушку и тяжко плюхнулась на унитаз. Глаза ее были закрыты, она еще не совсем проснулась. Затем последовали сонные манипуляции с туалетной бумагой, небрежное споласкивание пальцев – и она ушла. Я включил спальни, все три одну за другой, и наконец нашел Саманту – в постели у дальней стены, под одеялом, которое чуть шевелилось от ее дыхания. Она свернулась калачиком, волосы разметались на подушке. Я глядел на нее, спящую, и сам не понимал, что чувствую; на нее сейчас мог пялиться любой ублюдок, садист, извращенец и онанист с тридцатью шестью долларами в кармане, но сейчас в этом не было никакой сексуальности. Она была далеко, очень далеко, и я смотрел на нее, как дух-покровитель; смотрел, пока она не перевернулась, и я не увидел тени на ее веках.

На работу я в тот день опоздал – по вторникам и четвергам я работаю днем, потом возвращаюсь в пять и опять заступаю на смену – но людей было мало, и никто ничего не заметил. Коротко об отеле: небольшое симпатичное здание в европейском стиле, торчащее на вершине самого высокого холма в округе, маленькие, но элегантные комнаты и вышколенный – или, по крайней мере, квалифицированный – персонал. Ресторан с претензией на трехзвездный статус, уютный бар и патио с видом на город и гавань – вид стоимостью десять миллионов. Постоянные посетители – жены сотрудников университета, богатые вдовы, начальники отделов и приглашенные лекторы – появляются не раньше часа, так что официантка прикрыла меня, палив два стакана совиньона и откупорив одну бутылку безалкогольного пива. Я принес прочувствованные извинения, объяснив, что хоть и затянул диссертацию на одиннадцать лет, но отношусь к ней весьма серьезно.

Обычный день на южном побережье – семьдесят два по Фаренгейту на пляже, около восьмидесяти в патио, и не слишком много работы. Я смешивал мартини и «манхэттэны», открывал бутылки мерло и божоле, выжимал целые корзины фруктов, подслащивая ром, который, видимо, опять входил в моду. Работа как работа – простая, скучная, монотонная – и я ушел в нее с головой. Вынырнул, когда на часах было десять минут третьего и толпа посетителей уже рассосалась. И вдруг я почувствовал такую усталость, словно ночью участвовал в дикой оргии, а не сидел за компьютером, пока не стали слипаться глаза, Я отметил время ухода, приехал домой, рухнул в постель и провалился в сои, словно получив удар палкой по затылку.

Будильник я поставил на половину пятого, чтобы успеть повозить по лицу электробритвой, сменить рубашку и вернуться на работу – и все было бы хорошо, если бы не компьютер. Завязывая галстук, я глянул на часы на каминной полке – оставалось десять минут – и уселся за стол, чтобы быстренько заглянуть в «Комнаты для подглядывания». Сам не зная почему – видимо, для разнообразия – я нажал кнопку «Гостиная, первая камера» и увидел двух девушек, Мэнди и Синди, которые настраивали телевизор. Голышом. Когда на экране появилось изображение, они весело запрыгали, зааплодировали, вскинув руки над головой и тряся грудями, а затем одновременно улеглись головой к камере – руки согнуты, ноги откинуты назад. Захватывающее зрелище. Я неотрывно глядел, как они занялись аэробикой, легко поднимали гантели весом в три фунта и какой-то, видимо, тяжелый, металлический прут, а под конец взяли полотенца и вытерли друг дружку. В результате я опоздал на двадцать минут.

На сей раз мне не повезло. Джейсон, менеджер, стоял за стойкой бара, и на лице у него было написано, что он вовсе не в восторге от неожиданно представившейся возможности резать дольками лук и смешивать коктейли для целого бара загорелых постояльцев, восторженных туристов и игроков в гольф, разогревающихся перед обедом. Он не сказал ни слова. Лишь прекратил трудиться (взбивать манговый сок в смесителе для коктейля «Маргарита»), проскочил мимо меня и умчался по коридору в свой офис, словно там его ждали дела мирового значения. Он был на шесть лет моложе меня, доктор исторических наук с изысканной речью, выпускник университета куда более престижного, чем заведение в нашем городишке. Ладно, проживем без него. Как бы там ни было, я вывесил свою улыбку и обошел всех посетителей, включая психа в шотландском берете и компанию из четырех человек, хлеставших ром и виски «Ред Девил» в дальнем конце бара – всех обслужил, сменил салфетки, поставил печенье и вновь принялся смешивать напитки. Руки были налиты свинцовой тяжестью.

Около семи стал заполняться ресторан. Это мое любимое время дня – воздух густой и ароматный, солнце подсвечивает грядки с цветами, озаряет отдельные пальмы и тихо тонет в океане; люди почтительно кланяются своим закускам, словно благодарят за невесть откуда свалившееся изобилие. В патио порхают обрывки фраз. Фортепианная музыка – что-то очень знакомое – тихо льется из динамиков. Все было прекрасно, и я налил себе порцию ирландского виски, чтобы снять напряжение с шеи и плеч.

И тут вошла Саманта.

Она была с двумя другими девушками. Я узнал Джину. Другая – высокая, атлетически сложенная, с быстро моргающими глазами, которые, казалось, сделали серию моментальных снимков зала и всего, что в нем находилось, – ее я не знал. Все трое были в облегающих платьях по щиколотку, с обнаженными плечами, и когда они остановились перед стойкой, я заметил блеск ожерелий и серег. В горле у меня пересохло. Словно меня застали за чем-то постыдным и крайне унизительным, хотя они просто прошли через зал, и Саманта даже не глянула в моем направлении. Стараясь не смотреть на них, я стал увлеченно работать штопором, а Фрэнки, хозяйка, тем временем провела их к столику в патио.

Я осознал, что с трудом перевожу дыхание, а пульс стучит со страшной скоростью. И все из-за чего? Вряд ли она меня узнает. Мы пили пиво всего-то минут двадцать. И я слишком стар, чтобы быть ее… Кем? Дядей? Надо взять себя в руки. Это ведь не она разглядывала меня через скрытую камеру.

– Харт, – раздался голос. – Харт, ты здесь? – Я поднял глаза и увидел Меган, официантку, реявшую над стойкой с заказом в зубах.

– Да, конечно. – Я принял заказ и занялся напитками. – Кстати, – обронил я как можно небрежнее, – кто эти трое, не знаешь? Девчонки, которые только пришли? Скажи, когда они закажут, ладно? Я сам их обслужу.

Как выяснилось, они не хотели ни подслащенного рома с фруктами и украшенного цветком настурции или маргаритки, ни шардоне в высоком стакане.

– Я записала, – сообщила Меган. – Совершеннолетние, но просят лишь три джина с тоником. У нас есть джин с тоником?

Сомневаюсь, что за восемь лет работы в «Эль Энканто» я сделал более трех порций джина с тоником – и то для людей, у которых в памяти еще были живы воспоминания об администрации Эйзенхауэра. [4]Но в кладовке, между мятной водкой и бенедиктином, завалялась бутылка джина, и я выполнил заказ. Фрэнки посадила их в углу патио, так что я не видел, чем они заняты, а затем заказы посыпались один за другим, и я стал наливать и смешивать, забыв обо всем. Когда я вновь поднял глаза, Саманта шла через зал ко мне – брови плясали над ее улыбкой. Я заметил, что ей неудобно на каблуках и в тесном платье – вернее, в этой ночной сорочке, так его уместнее назвать – и опять у меня мелькнула мысль о том, как она молода, как маленькая девочка, одевшаяся по-взрослому.