— Я сам своими собственными руками убил тридцать двух большевиков.

— Вот видите, зря мы явились; они нас убьют, — шепнул побелевший Ремнев.

— Вас отправляют в «Кресты» [121], — предупредил вернувшийся морской офицер.

Бродяга, хваставшийся убийством большевиков, тотчас набросился на него:

— Как вы смеете разговаривать с арестованными! Какое вы имеете право? Это секрет, куда они будут отправлены. Да вы знаете, кто с вами разговаривает? Знаете, кто я такой?

Мне удалось узнать, что его фамилия — Балабинский.

Молодой офицер смутился и не сумел ответить негодяю в надлежащем тоне.

Наконец матросы были заменены солдатами, и уже под «сухопутной» охраной нас вывели на улицу. Здесь пришлось погрузиться в большой, наглухо закупоренный арестантский автомобиль, с высоко прорезанными, крохотными решетчатыми окошечками. Мы не видели своего пути, но вскоре почувствовали под колесами мягко закругленную спину Литейного моста. Потом остановились, и когда раскрылась дверца машины, то мы увидели себя уже в «Крестах».

Спустились сумерки. Снаружи и внутри тюрьмы загорелись электрические лампочки. В конторе солдаты сдали нас иод расписку смотрителю тюрьмы.

— Да вы не страшный, вы совсем не страшный! Судя по газетам, мы вас представляли совсем иначе… — говорил смотритель тюрьмы, веселый и жизнерадостный человек, когда ушли наши конвойные солдаты…

По пути в камеру я успел крепко ругнуть бульварно-буржуазную прессу, которая всех нас усиленно изображала зверями в человеческом облике, добавил еще несколько слов о крайней разнузданности буржуазной печати вообще, — смотритель тюрьмы сочувственно кивал головой, а надзиратель, бряцая ключами, со странной усмешкой распахнул передо мной тяжелые двери камеры.

В процессе нарастания революционных событий демонстрация 3–5 июля 1917 г. имеет, несомненно, большое историческое значение. Она является промежуточным звеном между двумя другими массовыми выступлениями пролетариата: демонстрацией 20–21 апреля и Великой Октябрьской революцией. Она логически вылилась из демонстрации 20–21 апреля, но превзошла ее как более резкой, отчетливой постановкой вопросов, так и вовлечением в ряды демонстрантов гораздо более широких масс рабочего класса.

20-21 апреля, наряду с выставленным нашей партией лозунгом «Вся власть Советам!», еще встречалось требование персональных перемещений в составе министерств, выражавшееся в плакатах: «Долой Гучкова и Милюкова!» В этих наивных надписях еще чувствовались отзвуки пеизжитых, мелкобуржуазных иллюзий, внушавших наивную веру, что с переменой одного-двух лиц Временное правительство станет приемлемым для рабочих и крестьян.

К 3–5 июля углубление и обострение классовых противоречий заставило изжить эти вредные мечты, отрешиться от всяких надежд на Временное правительство. В июльской демонстрации единообразное содержание плакатов варьировалось только в пределах: «Вся власть Советам!» и «Долой министров-капиталистов!» Последнее требование, настаивавшее на обязательном устранении из состава правительства всех до одного представителей буржуазии с заменой их социалистами, представителями рабочих Советов, являлось только иной формулировкой того же самого требования. Лозунг изгнания десяти министров-капиталистов означал не смену отдельных лиц, а полный переход к новой системе управления — к Советской Республике.

Несмотря на доказанное участие анархистов, без всякого смысла стремившихся разжечь страсти, не они спровоцировали все выступление: это было не по силам такой невлиятельной группе. Июльские события произошли совершенно стихийно, без всякого побуждения извне. Рабочий класс и крестьянство в солдатских и матросских шинелях своим здоровым инстинктом чуяли, что Временное правительство губит революцию, ведет ее в пропасть.

Преступное наступление 18 июня [122], продиктованное хищниками международной биржи и означавшее продолжение воины за старые задачи империализма, так же как предательская политика внутри страны, лучше всяких агитаторов открыло глаза народным массам.

И, не ожидая призыва, они 3 июля по собственной инициативе хлынули на улицу.

Как отнеслась к этому партия большевиков? 2 и 3 июля она всей силой своего влияния сдерживает идущие за ней массы. Днем 3 июля ЦК сдает в печать призыв воздержаться от выступления. Но наэлектризованность рабочих масс и их напор настолько велики, а коллективная воля так знаменательно проявляет себя в самостоятельном выступлении одних частей и в сочувственном настроении других, еще не выступивших, но в любой момент готовых к выступлению, что к вечеру 4 июля партия революционного пролетариата, чутко отражающая интересы и настроения рабочих масс, решается возглавить неизбежное, неустранимое движение и, внеся в стихию сознательность, превратить его в мирную и организованную вооруженную демонстрацию.

Классовое чутье, здравый политический смысл и дальнозоркость нашей партии, тесная спаянность ее с широкими пролетарскими и полупролетарскими массами избавили ее от роковой и непоправимой ошибки, которая произошла бы, если б партия осталась в стороне от движения. Ее призывы к спокойствию не были бы услышаны. Движение, органически и стихийно возникшее на почве контрреволюционного издевательства над массами правительства Керенского и Церетели, было все равно неминуемо, но при пассивном воздержании партии большевиков оно перекатилось бы через ее голову, разбилось бы на тысячи мелких, не связанных, не координированных и не объединенных выступлений и было бы разбито по частям. Ни одна другая партия ни по своему влиянию, ни по состоянию организационного аппарата не могла в то время взять на себя руководство таким ответственным революционным выступлением.

Наша партия возложила на свои плечи эту тяжелую задачу и с честью разрешила ее. Конечно, были отдельные эксцессы, совершенно неизбежные во всяком массовом выступлении, но они быстро ликвидировались энергией членов партии. В общем, партии всецело удалось овладеть этим стихийным, помимо ее воли образовавшимся движением и влить его в русло демонстрации.

Часто приходилось слышать возражения: если предполагалось произвести лишь мирную демонстрацию, зачем нужно было брать оружие? Не лучше ли было винтовки оставить дома?

Наивный вопрос! Легко было предвидеть, что безоружная демонстрация будет встречена «по-военному». Если 4 июля Временное правительство не выпустило против манифестантов русского Кавеньяка во главе какого-нибудь казачьего полка или юнкерского отряда, так это в значительной степени потому, что мозолистые руки рабочих, матросов и солдат крепко сжимали приклады заряженных винтовок.

Временное правительство боялось вооруженного отпора, не хотело преждевременно вызвать гражданскую войну. Еще в мае Церетели, приезжавший заключать соглашение с «независимой» Кронштадтской республикой, выдуманной напуганным буржуазным воображением, хватаясь за голову, страдальчески говорил:

— Неужели будет гражданская война? Неужели не удастся предотвратить ее?

И он в искреннем отчаянии нервно сжимал кулаки.

Необходимость оружия, единственного средства защиты в случае кровопускания, диктовалась еще и тем обстоятельством, что, провозглашая демонстрацию, мы сохраняли за собой право в любой момент превратить ее в вооруженное восстание.

Если бы фронт и провинция горячо поддержали наши лозунги, произведя аналогичные смотры своих вооруженных сил, то мы были бы плохими революционерами, не попытавшись форсировать события и уже в июле не сделав октября.

Почему же мы в то время не решились стать на путь переворота?

Потому что, несмотря на несомненное большинство в Питере, во всероссийском масштабе у нас не было достаточно сил, чтобы не только захватить власть на несколько дней, а надолго удержать ее. Наконец, совершая переворот, нам пришлось бы арестовывать тогда как членов Временного правительства, так и большинство Центрального Исполнительного Комитета и большинство Питерского Совета. Это сразу обессилило бы партию, произведшую переворот, подрезав основы ее позиции и создав непонятные для масс, противоречивые условия, когда во имя борьбы за власть Советов приходилось бы арестовывать эти Советы.