Иванка ступил на край загона, сунул руку в лукошко и неторопливо, размашисто бросил зерно на свежевспа-ханное поле.

«Добрый пахарь вырос, слава те осподи», – радостно думал Исай и пошел чуть левее сына, роняя на комковатую землю твердые выпуклые золотистые зерна.

Мужики уже досевали поле, когда из села прискакал русокудрый наездник в нарядном кафтане. Молодец резко остановил на меже лошадь, отыскал глазами приказчика, приосанился, привстал на стременах и звонко выкрикнул:

– Князь Андрей Андреевич из Москвы едет!

Приказчик со страху рухнул на колени, а гонец из

господской дружины взмахнул нагайкой и птицей понесся назад.

Тимоха перекрестился и потянулся было за самопалом, но сидевший рядом холоп дернул его за

руку.

– Чумной ты, Тимоха. Это же и впрямь девка.

Василиса, увидев пришельцев, застыла на месте, смутилась. Мамон вышел из-за стола, подпер бока руками и во все глаза уставился на нее – рослую, гибкую, с высокой грудью, пышноволосую.

«Век живу, но такой красы не видел», – пронеслось в захмелевшей голове.

– Ты уж прости нас грешных, милая. Сдуру холоп по тебе пальнул, за ведьму тебя принял, – участливо вымолвил Мамон.

Василиса повернулась к бортнику:

– Там человек хворый, батюшка Матвей Семеныч, у крыльца лежит.

Бортник и княжьи люди вышли из избушки. Бродягу подняли, втащили в избу и положили на лавку-лежанку, покрытую медвежьей шкурой.

Мамон, подозрительно поглядывая на незнакомого мужика, спросил:

– Отколь такой сыскался?

– В лесу подобрала. Накормить бы его, дедушка, – промолвила Василиса и ушла в горенку.

Мамон проводил девку масленым взором и, на время забыв о старухе, у которой только что выпытывал о беглом люде, приступил с расспросами к бортнику:

– У тебя ведь, старик, не было девахи. Где раздобыл, кто такая? Из каких земель заявилась?

– Сироту пожалел. Без отца, без матери, – уклончиво отвечал Матвей.

– Да ты толком сказывай.

– Скиталась по Руси с отцом, матерью. Доброго боярина да десятину землицы хлебородной старики искали. Да где уж там… Так по весне и примерли с голоду да мору, а девка одинешенька осталась. Нашлись добрые люди и ко мне привели. Нам со старухой подспорье нужно, немощь берет.

– Кто господин ее был?

– Сказывала, ярославского дворянина. Поместье его обнищало, запустело. Мужиков и холопов на волю господин отпустил. Вот и скитались. А эту – Василисой кличут.

– Поди, беглянку укрываешь, старик? – недоверчиво проворчал пятидесятник.

– Упаси бог, Мамон Ерофеич. Сиротку пригрел.

– Так ли твой дед речет, девонька? – выкрикнул Мамон.

Василиса вышла из горенки в червленном убрусе, слегка поклонилась пятидесятнику.

– Доподлинно так, батюшка.

Покуда Мамон вел разговоры с бортником, Матрена занялась бродягой: поила целебной настойкой из диких лесных и болотных трав, тихо бормотала заклинания.

– А ну погодь, старуха. Мужику не тем силы крепить надо. Ha-ко, родимый, – вмешался Матвей и, приподняв бродягу, подал ему полный ковш бражного меду.

Пахом трясущимися руками принял ковш и долго пил, обливая рыжую бороду теплой тягучей медовухой. Пришел в себя, свесил с лавки ноги, окинул мутным взглядом избу, людей и хрипло выдавил:

– Топерь хоть бы корочку, Христа ради. В брюхе урчит, отощал, хрещеные.

– Поешь, поешь, батюшка. Эк тебя скрючило, лица нет, – тормошилась Матрена, подвигая бродяге краюху хлеба и горшок щей.

Пахом ел жадно, торопливо. Восковое лицо его, иссеченное шрамами, заметно ожило, заиграло слабым румянцем. Закончив трапезу, бродяга облизал широкую деревянную ложку, щепотью сгреб крошки со стола, бросил в рот, перекрестился, поднялся на ноги, ступил на середину избы, земно поклонился.

– Вовек не забуду, православные. От смерти отвели.

– Ну что ты, что ты, осподь с тобой. Чать, не в церкви поклоны бить. Приляг на лавку да вздремни, всю хворь и снимет, – проговорил Матвей.

Все это время Мамон почему-то молчал и пристально вглядывался в новопришельца, морщил лоб, скреб пятерней бороду, силясь что-то припомнить. Наконец он подошел к лавке, на которой растянулся бродяга, и спросил:

– Далеко ли путь держишь, борода?

Пахом, услышав голос Мамона, приподнял голову, насторожился. Однако тотчас смежил веки и молвил спокойно:

– Путь мой был долгий, а сказывать мочи нет. Прости, человече, сосну я.

Мамон осерчал было и хотел прикрикнуть на бродягу, но тут вступился за незнакомца Матвей:

– Слабый он, Мамон Ерофеич. Лихоманка его скрутила. Велик ли с хворого спрос.

Мамон что-то буркнул и вышел из избы во двор. За ним подались и холопы – сытые, разомлевшие.

В горнице бортник отругал Матрену:

– Языком чесать горазда, старая. Ни беглые, ни разбойные люди здесь не хаживают.

– Так вот и я енто же, батюшка, – отвечала старуха. Матвей глянул на бродягу. Тот лежал с закрытыми глазами, весь взмокший, с прилипшими ко лбу кольцами волос.

– Енто отварец мой пользительный наружу выходит. К утру полегчает, а там баньку истоплю, березовым духом окину – тогда совсем на ноги встанет, – ворковала старуха.

В избу вошел Тимоха.

– Дай бадейки коней напоить, отец, да укажи, где водицы брать.

Бортник взял бадью и повел холопа к черному приземистому срубу, стоявшему неподалеку от избы.

– Вот здесь возле баньки родничок. Вода в нем дюже холодная, коней не застудите.

– Ничего, отец. Кони господские, справные, выдюжат, – рассмеялся Тимоха.

Пятидесятник, широко раскинув ноги, восседал на крыльце, прикидывал, думал: «Что-то недобрая здесь заимка. Старик, поди, хитрит, петляет. Красна девка от-куда-то заявилась да еще бродягу с собой привела. Ох, неспроста все это, чую. Проверить старика надо. Нагряну на днях еще раз со всею дружиной. Бортнику и мужику пытку учиню, а коли чего недоброе замечу – веревками обоих повяжу, да в железа, а девку себе приберу. Ох и ядреная…» Дружинник зачмокал губами, поднялся с крыльца и шагнул в избу.

Василиса сидела в горенке грустная, в смутной тревоге, уронив голову на ладони.

Мамон подошел к ней, положил тяжелые руки на плечи и притянул к себе.

Василиса вспыхнула, отпрянула от Мамона, прижавшись к простенку.

– А ты меня не пугайся, девонька. Поди, скушно тебе в лесной келье. Поедем со мной в село. Девок-подружек к тебе приведу. Хороводами, качелями побалуешься. Заживешь вольготно да весело.

– Не хочу я к тебе идти. Хорошо мне в лесу. Тишина здесь да покой. Приютили меня люди добрые, ничем не обижают.

– Обитель сия для бродяг да отшельников, а не для пригожих девок… Ну гляди, милая, потом другое скажешь, – недовольно молвил пятидесятник.

– Любо ей у нас, батюшка. А уж такая толковая да рукодельница. Не нарадуемся со стариком. Уж не трогай зореньку нашу, кормилец, – просяще проронила старуха.

Мамон повернулся к Матрене, окинул ее хмурым взглядом и только теперь вспомнил о своем деле.

– Так примечала ли здесь беглых мужиков, бабка?

– Так енто я и говорю, – потупилась старуха. – По ягоды, грибы, травы да коренья много хожу по лесу, по ни беглых, ни разбойных людей не примечала.

Пятидесятник махнул рукой, сплюнул и вышел к холопам.

– Поехали в село, скоро вечереть зачнет. Прощай, старик.

Матвей отозвался. Мамон тронул коня и всю дорогу молчал. Перед его глазами стояла то синеокая Василиса, то косматый тощий бродяга с огненно-рыжей бородой.

Брызжет ранняя утренняя заря сквозь сонные зеленые вершины, утопая в стелющемся по падям легком белесом тумане.

Тихо в лесу, благодатно. Дремлет бор, низко опустив свои обвисшие лапы над мягким седоватым мхом. От ветвей стоит на поляне густой хвойно-медовый дух.

Но вот трещит валежник. Качнулись, задрожали широкие ветви ели. Поднялся на задние лапы дюжий темнобурый медведь, высунул из чащобы широкую морду.