«Композиторы… предприняли все возможное, чтобы помешать успеху оперы. Подговорили певцов, натравили оркестр — словом, использовали все средства, чтобы сорвать постановку оперы. Певцы, среди которых многие не знают нот и все целиком учат по слуху, будто бы заявили: «Мы не можем петь свои арии». А ведь до того они слушали их у нас на квартире, остались довольны, аплодировали и говорили, что все подходит. Будто бы оркестр не желает играть под управлением мальчика и т. д.

Между тем одни распустили слух, что музыка ни черта не стоит, другие — что музыка написана не на слова и противоречит размеру, ибо мальчик недостаточно знает итальянский язык.

Едва лишь я услыхал об этом, как тут же объявил во всех почтенных домах, что музыкальный папа Гассе и великий Метастазио вызывают к себе клеветников, распускающих подобные слухи, — пусть явятся и из их собственных уст услышат, что из 30 опер, поставленных в Вене, ни одна даже не может быть сопоставлена с оперой этого мальчика, которой они оба в высшей степени восхищены.

Тогда пошли разговоры, что ее написал не мальчик, а отец. Но и на сей раз клеветники просчитались. Они, впав из одной крайности в другую, сели в лужу. Я предложил взять последний, лучший том сочинений Метастазио, раскрыть книгу и дать Вольфгангу первую же попавшуюся на глаза арию. Он, долго не размышляя, схватил перо и в присутствии многих знаменитых особ с поразительной быстротой принялся писать музыку к этой арии и аккомпанемент для многих инструментов…

Вот так и приходится пробиваться в жизни. Нет у человека таланта — он несчастен. А есть талант, так чем он больше, тем злее преследует человека зависть».

«Жалоба

Заграничные сообщения, а также предпринятые личные исследования и опыты убедили многих здешних аристократов в необыкновенном таланте моего сына, а потому всеми было признано: если двенадцатилетний мальчик напишет оперу и сам продирижирует ею — это будет одним из самых поразительных событий современности и прошлого. Сие мнение было подкреплено в письме одного ученого из Парижа. В нем после подробного описания гениальности моего сына утверждается следующее: нет сомнения, этот ребенок в двенадцать лет напишет оперу для одного из театров Италии.

Всякий считает — немец обязан предоставить подобную честь только своей родине. Единодушное поощрение ободрило меня, и я последовал всеобщим советам. Голландский посол граф Дегенфельд, познавший способности мальчика еще в Голландии, был первым, кто сделал предложение антрепренеру Афлиджо. Певец Каратоли был вторым человеком, сказавшим Афлиджо о том же самом. Лейб-медик д'Ожье договорился обо всем с антрепренером в присутствии молодого барона ван Свитена и двух певцов — Каратоли и Карибальди. Все, особенно двое певцов, подчеркивали: если даже музыка окажется весьма посредственной, народ все равно валом повалит в театр, только бы посмотреть на необыкновенное, чудесное зрелище — ребенка, сидящего в оркестре за клавиром и дирижирующего своим произведением. Итак, я велел своему сыну писать.

Лишь только первый акт был закончен, я пригласил Каратоли прослушать его и высказать свое мнение. Он пришел в такой восторг, что на другой же день привел ко мне Карибальди. Карибальди, не менее восхищенный, через пару дней привел ко мне Поджи. Все они были настолько восхищены, что на мои неоднократные вопросы, действительно ли они считают музыку хорошей, стоит ли по их мнению продолжать работу, — рассердились на мою недоверчивость и, оживленно жестикулируя, закричали: «Cosa? Come? Questo é un portento! Questa opera andrà alle stelle. È una meraviglia! Non dubiti, che serivi avanti!» [10]— и употребили множество других лестных выражений. То же самое Каратоли высказал мне у себя на квартире. Восхищение певцов уверило меня в предстоящем успехе, и я велел сыну продолжать работу, а также попросил лейб-медика д'Ожье договориться с антрепренером об оплате. Это произошло, Афлиджо пообещал 100 дукатов. Чтобы укоротить свое дорогостоящее пребывание в Вене, я предложил поставить оперу еще до отъезда вашего величества в Венгрию. Но некоторые переделки текста поэтом затормозили сочинение музыки, и Афлиджо заявил, что поставит ее к возвращению вашего величества.

Несколько недель опера пролежала в готовом виде. Наконец начали переписку, и первый акт, а за ним второй были розданы певцам. Между тем мой сын от случая к случаю проигрывал в разных аристократических домах отдельные арии и даже финал первого акта. Все было встречено с единодушным восхищением. Сам Афлиджо у князя Кауница был свидетелем этого.

Должны были начаться репетиции, но, как я и предполагал, начались преследования моего сына.

Очень редко случается, чтобы опера сразу же, с первой репетиции удалась. Поэтому принято, пока певцы хорошенько не разучат партии и особенно ансамблевые финалы, репетировать под клавир, а не с оркестром. Однако на сей раз произошло обратное. Роли еще не были достаточно разучены, не было ни одной спевки под клавир, финалы не были срепетированы, и тем не менее репетицию первого акта устроили со всем оркестром. Это нужно было для того, чтобы с самого начала, с первого же раза придать всему делу видимость беспорядочной неразберихи. Никто из присутствовавших, не покраснев, не назовет это репетицией.

После репетиции Афлиджо заявил мне, что нужны некоторые переделки — кое-где чересчур высоко, неплохо бы поговорить с певцами и т. д.; его величество вернется уже через двенадцать дней, а он, Афлиджо, хочет поставить оперу через четыре, самое большее через шесть недель, дабы иметь время все привести в порядок; мне нечего возмущаться, он — человек слова и сдержит свое обещание; во всем этом нет ничего особенного — переделки бывают и в других операх.

Все, что потребовали певцы, было переделано, для первого акта написаны две новые арии. Между тем театр поставил «La Cecchina» [11].

Назначенный срок истек, и я узнал, что Афлиджо опять дал в переписку другую оперу. Пошли разговоры, что оперу Вольфганга Афлиджо не поставит; он сказал, что певцы не могут ее петь. А до того они не то что хвалили, а превозносили ее до небес.

Чтобы оградить себя от подобных сплетен, мой сын исполнил на клавире свою оперу у молодого барона ван Свитена в присутствии графа Шпорка, герцога Браганцского и других знатоков музыки. Все были поражены поведением Афлиджо, певцов и единодушно заявили, что осуждают нехристианские, лживые, злокозненные поступки и предпочитают сию оперу иным итальянским… Я отправился к антрепренеру осведомиться о положении дел. Он ответил, что никогда не был против постановки оперы, однако я не должен осуждать его за то, что он печется о своих интересах. Ему внушили сомнение в успехе оперы. Он имеет «Cecchina» и хочет приступить к репетициям «Buona figliuola» [12], а затем сразу же поставить оперу мальчика. На случай неуспеха он по крайней мере будет иметь про запас две другие оперы, Я возразил, что эта проволочка еще больше затянет мое пребывание в Вене. В ответ он проговорил:

— Э, что там! Больше или меньше на восемь дней! Я тут же прикажу приняться за нее.

На этом мы и расстались. Арии Каратоли были переработаны, с Карибальди все улажено, также с Поджи и Лаши. Каждый из них в отдельности заверил меня в том, что не имеет никаких возражений, что все зависит исключительно от Афлиджо.

Между тем прошло больше четырех недель. Переписчик сказал мне, что все еще не получил приказа переписать переработанные арии. На репетиции «Buona figliuola» я узнал, что Афлиджо опять хочет приняться за постановку еще одной оперы. Я тут же завел с ним разговор, после чего он при мне и поэте Кольтеллини отдал приказ за два дня все переписать и раздать певцам. Не позднее чем через четырнадцать дней должны были начаться репетиции с оркестром.

Но враги бедного ребенка — те, которые постоянно ему вредят, — воспрепятствовали этому. В тот же день переписчик получил приказ приостановить переписку. А через пару дней я узнал, что Афлиджо решил оперу мальчика вовсе не ставить. Чтобы удостовериться в этом, я поспешил к нему и получил ответ: он созвал всех певцов, и они заявили, что опера, хоть и написана неподражаемо, не театральна, а потому не может быть поставлена.

Подобные заявления мне непонятны. Неужели певцы действительно посмели бы, не побагровев от стыда, охаять то, что прежде возносили до небес, что было создано мальчиком по их же наущению, что они сами расхвалили Афлиджо?

Я ответил ему, что невозможно согласиться с тем, чтобы труд мальчика был затрачен понапрасну. Напомнил о нашем соглашении, дал понять, что он четыре месяца водил нас за нос и втравил в убытки больше чем на 160 гульденов. Я напомнил о потерянном мною времени и заверил его в том, что отнесу на его счет и 100 гульденов, о которых он договорился с лейб-медиком д'Ожье, и все прочие убытки.

На все это последовал невразумительный ответ, выдавший его затруднение и желание хоть как-нибудь выпутаться из неприятного положения. Наконец он ушел от меня, предварительно с бесстыдной жестокостью заявив:

— Если хотите опозорить мальчика, я добьюсь, чтобы оперу высмеяли и освистали!

Кольтеллини все это слышал.

Так вот какой награды был удостоен мой сын за великий труд по сочинению оперы, оригинал которой содержит 558 страниц, за потерянное время, за все издержки! А что станется с тем, что больше всего волнует меня, — с честью и славой моего сына? Ведь после того, как мне достаточно ясно дали понять, что приложат все усилия к тому, чтобы опера была поставлена отвратительно, я больше не осмеливаюсь настаивать на ее постановке. То заявляют, музыку нельзя петь, то говорят, не театральна, то будто бы не соответствует тексту, то якобы он не способен написать такую музыку. Вся эта противоречивая и вздорная болтовня, подобно дыму, развеется при тщательной проверке музыкальных способностей моего ребенка. Именно об этой проверке, призванной восстановить его честь, я всепокорнейше и всеподданнейше прошу. Она опозорит завистливых похитителей чести и клеветников и убедит каждого, что все козни направлены исключительно к тому, чтобы в столице нашей немецкой родины подавить и сделать несчастным невинное создание, которое бог наградил необыкновенным талантом, приводившим в восхищение другие нации».