И странное дело, как только они вышли во двор и из растворенных окон вновь послышалась музыка, ребенок смолк. Мать с изумлением заметила, что мальчик тут же успокоился. Он совсем позабыл о своем горе и, всхлипывая, радостно улыбался, глядя наверх, туда, откуда неслись звуки.
Звуки! С каждым днем они все больше и больше входили в жизнь Вольфганга, все сильней и глубже захватывали его. Утром, просыпаясь, он, лежа в кроватке, радостно внимал гулким ударам колокола. Днем, заслышав протяжные выкрики угольщика, так же нараспев и протяжно, в тон подражал им. Под вечер, когда из кирхи неслись могучие звуки органа, он внезапно, к негодованию и досаде своих сверстников, прерывал веселую игру в «пятнашки» и останавливался как вкопанный. Ни шлепки, ни пинки, ни щипки товарищей не могли заставить его сдвинуться с места. Он стоял и завороженно слушал многоголосое пение труб, не по-детски серьезный и сосредоточенный. Но лишь только орган смолкал, как он тут же снова принимался носиться взапуски с приятелями вокруг фонтана на церковной площади. А вечерами Вольфганг спешил проглотить ужин, чтобы поспеть в комнату отца и послушать, как тот занимается музыкой с Наннерл.
Леопольд к этому времени стал придворным композитором и вторым скрипачом архиепископской капеллы. Его денежные дела немного улучшились, он получил возможность отказаться от многих частных уроков и смог уделять больше внимания дочери. Семилетняя Наннерл с поразительной быстротой усвоила ноты, клавиатуру клавесина, научилась играть.
В Зальцбургском музее Моцарта — «Моцертеуме» — и поныне хранится небольшая нотная тетрадь. Ее бумага посерела и покрылась пятнами, края некоторых листов истлели от времени, чернила нотных строчек побурели. В тетрадке четким и размашистым почерком Леопольда старательно выписаны небольшие пьески, упражнения, легкие менуэты популярных в то время композиторов: Фишера, Вагензейля и других. Наннерл довольно скоро справилась с содержимым этой тетради. Ее тонкие, длинные пальчики проворно бегали по клавиатуре клавесина, наполняя комнату светлым, прозрачным перезвоном.
В эти часы ничто не могло оторвать маленького Вольфганга от сестры. Он стоял подле нее и ловил каждый взмах локтя ее руки, малейший, едва заметный изгиб кисти, каждое движение пальцев.
Как-то вечером, когда родители ушли в гости и дети остались одни, Вольфгангу удалось упросить сестру допустить его к инструменту. С громадным трудом трехлетний карапуз вскарабкался на стул, робко поднял руку, примерился и с размаху ударил пятерней по клавишам. Раздался резкий звук, будто на пол, пронзительно лязгнув, упала связка ключей. Напряженное, серьезное лицо мальчика искривила гримаса, какая бывает у людей, когда им причинили острую физическую боль. Он откинулся на спинку стула и в ужасе зажмурился. Но пересилил себя, вновь поднес руку к инструменту, на этот раз осторожно и опасливо. Затем, подумав, вытянул указательный палец и легонько ткнул в клавиш. Инструмент молчал. Мальчик поднял палец и снова, но уже посильней, ударил по клавишу. Прозвучала нота, одиноко и коротко. Он вновь ударил пальцем — опять послышался тот же звук. Все с тем же сосредоточенным и напряженным лицом малыш опускал указательный палец теперь уже попеременно на разные клавиши и пытливо вслушивался, как по-разному звучит инструмент. Сестра протянула руку, чтобы помочь, но он сердито отстранил ее. Наннерл прискучило стоять без дела, и она вышла из комнаты.
Когда девочка, вдоволь наигравшись в куклы, вернулась, она застала брата по-прежнему за клавесином. Теперь он ударял по клавишам не одним, а двумя пальцами. И всякий раз, когда удавалось извлечь терцию, мальчик, вслушиваясь в этот благозвучный интервал, весело смеялся. Когда же пальцы, ударяя по двум соседним клавишам, извлекали из инструмента режущую слух секунду, Вольфганг яростно мотал головой, сердито сопел и огорченно что-то бормотал. Но вот пальцы опять находили терцию, и он опять радостно смеялся.
С этого вечера «игра» на клавесине стала его любимым занятием. Матери приходилось иной раз силой отрывать его от инструмента и отправлять гулять. Он не променял бы клавесин даже на самые любимые игры. Когда нельзя было усесться за клавесин, он пел. Напевал менуэты, разучиваемые Наннерл, пел трио и квартеты, разыгрываемые отцом и приходившими к нему товарищами-музыкантами, причем пел абсолютно точно не только мелодию первого голоса, но и второй, и третий голоса, даже бас.
Все это, разумеется, не прошло мимо глаз наблюдательного Леопольда. Он все больше задумывался над склонностью маленького Вольферла к музыке и однажды полушутя предложил сыну начать заниматься. Леопольд не предполагал, что это предложение вызовет у ребенка такой взрыв восторга. Малыш вихрем закружился по комнате, вцепился в полу отцовского камзола и не отстал до тех пор, пока Леопольд не начал первого урока музыки.
У мальчугана оказались редкостные, больше того, невиданные музыкальные способности. Он усваивал уроки с потрясающей быстротой. Слушая сына, Леопольд не верил ушам своим. Во всей истории музыки, — а Леопольд неплохо знал ее, — нельзя было найти подобного примера, нельзя было сыскать трехлетнего малыша, который в ученье двигался бы такими быстрыми шагами.
Очень скоро Леопольд убедился, что занятия музыкой для ребенка не пустая забава, а дело, которому малыш отдавался всей душой. Сестра, много лет спустя вспоминая об этой поре, писала:
«На четвертом году его жизни отец, как бы шутя, начал учить его играть на клавесине отдельные менуэты и пьесы. Для ученика это оказалось таким же легким делом, как и для учителя. Ему требовалось всего лишь полчаса на то, чтобы разучить менуэт и затем совершенно очаровательно, в строгом ритме сыграть его.
Малейший шум во время музицирования выводил его из себя. Короче говоря, пока продолжалась музыка, он был весь поглощен ею».
Но лишь только, отзвенев, смолкала последняя нота, как он вновь превращался в малыша, наивного и простодушного.
…В открытые окна ветер доносит слабые звуки улицы и сладкий аромат жасмина. В небольшой комнате многолюдно, и от этого она кажется еще тесней. В углу, закрыв глаза и откинувшись на спинку стула, сидит Леопольд. Вдоль стен в креслах расположились гости — музыканты зальцбургской капеллы. Он позвал их послушать сына. Пусть своими глазами увидят, что за чудо-ребенок растет в доме Моцартов.
Звучит менуэт. Мерный и плавный, и каждая фраза его округлена, изящна, выразительна. Вольфганг кончил. Слушатели, обступив отца, наперебой расхваливали искусство маленького концертанта, восхищались его дивным дарованием.
А он? Он, спрыгнув со стула, ползал на четвереньках по полу и старался поймать солнечный зайчик. Хлопал правой рукой по половице, потом левой рукой по правой руке, снова по половице, опять по руке. Наконец, отчаявшись поймать зайчика, он так расплакался, что Леопольду пришлось позвать Анну Марию, и она унесла ревущего концертанта из комнаты.
В доме Моцартов в те годы часто бывал музыкант придворной капеллы — трубач и скрипач Андреас Шахтнер. Наблюдательный человек, получивший гуманитарное образование и недурно владевший пером, он оставил живые и наиболее полные воспоминания о детских годах Моцарта. Безыскусственные и правдивые, они достоверно рассказывают о раннем детстве Вольферла, для которого Шахтнер — добрейшей души человек, большой любитель детей — был не только «взрослым дядей», но и товарищем многих игр.
Шахтнер пишет:
«Как только он принимался за музыку, тотчас все склонности к прочим занятиям будто умирали. Даже детские игры и шалости интересовали его лишь тогда, когда они сопровождались музыкой. Если мы — я и он — переносили игрушки из одной комнаты в другую, тот, кто шел порожним, должен был всякий раз напевать или наигрывать на скрипке какой-нибудь марш. Но до начала занятий музыкой он настолько увлекался каждой детской забавой, хотя бы немного сдобренной шуткой, что мог позабыть и про еду, и про питье, и про все прочее».