И только детишки были беззаботны, ни о чем не тревожились, не грустили. Они весело носились по палубе баржи или часами простаивали у высокого борта, разглядывая проплывающие мимо живописные берега.
Им все было в диковинку: и красные черепичные крыши селений, и пестрые стада коров, вышедших к реке на водопой, и веселый наигрыш рожка почтальона почтовой кареты, доносящийся с обсаженного платанами шоссе, которое бежит вдоль берега.
Временами Вольфганг и Наннерл со всех ног мчались на корму. Здесь стояла небольшая карета, нанятая в Зальцбурге. В ней Моцарты доехали до Линца, а затем она была погружена на баржу, на так называемую «Вассерординере» («Водные почтовые»).
К задку кареты был привязан маленький дорожный клавесин, на нем Вольфганг и Наннерл упражнялись в пути, к великому удовольствию всех пассажиров. Среди них были двое, которым Леопольд, по старой зальцбургской привычке заискивать перед церковниками, оказывал особое предпочтение. Эти двое были монахами-францисканцами. Когда приехали в Ибс, Вольфганг по приказу отца отправился в церковь и так хорошо играл на органе, что, по свидетельству Леопольда, «отцы-францисканцы, сидевшие с гостями за трапезой, оставили еду, устремились на хоры и до смерти были поражены его искусством».
Однако наблюдательный Леопольд скоро заметил, что расточал любезности не тем, кому их надо было расточать. Он мерил жизнь на старый, зальцбургский аршин. Вена же во многом отличалась от Зальцбурга. В ней феодальному духовенству отводилась неизмеримо меньшая роль.
В австрийской монархии полным ходом шло разложение старых, феодальных порядков и нарождались новые, буржуазные отношения. Императоры Габсбурги, опираясь на дворян и верхушку промышленной и торговой буржуазии, стремились укрепить сильно пошатнувшийся в первой половине XVIII века государственный и военный престиж Австрии: в результате войны за австрийское наследство (1740–1748 гг.) и Семилетней войны (1756–1763 гг.) Габсбурги потеряли принадлежавшую им Силезию. Укрепить могущество монархии можно было лишь одним путем — всемерно усиливая централизацию государственной власти, всячески повышая роль государственного аппарата. Идя по этому пути, императрица Мария Терезия провела ряд существенных реформ — учредила Государственный совет, создала особый институт управителей провинций, так называемых «коронных губернаторов», полностью подчиненных центральному правительству, создала постоянную армию, ввела постоянный военный налог. Естественно, что в связи со всем этим удельный вес чиновничьей бюрократии в государстве все больше и больше возрастал. Тон в жизни Вены и всей страны задавали знатные вельможи-аристократы, такие крупные государственные сановники, как канцлер Марии Терезии князь Кауниц, граф Цинцендорф, граф Турн и другие.
Проникнуть во дворцы этих вельмож, где выступали лучшие музыканты и певцы Европы, и значило сделать решающий шаг на пути к завоеванию признания блестящей, капризно требовательной Вены. К этому и приложил все усилия Леопольд, как только прибыл в столицу австрийской монархии.
6 октября маленькая карета с клавесином на задке подкатила к полосатому шлагбауму, преграждавшему въезд в Вену.
«Хочу особо отметить одно обстоятельство, — сообщает Леопольд своему другу Лоренцу Хагенауэру, — мы очень быстро миновали таможенную заставу и от пошлины были полностью освобождены. Причина этому — снова наш господин Воферл. Он быстро сошелся на короткую ногу с таможенным чиновником, показал ему клавесин, пригласил в гости, сыграл на скрипочке менуэт, и готово — нас пропустили».
А уже через три дня маленький Моцарт выступал в одном из самых избранных домов Вены, во дворце Коллальто, и венский вельможа граф Карл Цинцендорф записал в своем дневнике:
«Вечером в восемь часов заехал за Ламберг, и мы вместе отправились к Коллальто, где пела Бьянки и маленький мальчик пяти с половиной лет играл на клавесине».
Молва о необыкновенном ребенке молниеносно разнеслась по городу. Пресыщенная, глубоко равнодушная ко всему венская знать на сей раз всполошилась. Аристократическая Вена немало перевидела всяких чудес. Побывали здесь и виртуозы-певцы, со сказочной легкостью, будто играючи, выводившие самые головокружительные пассажи колоратурных фиоритур; были и фокусники, на глазах изумленной публики превращавшие белую воду в красное вино и красное вино в пламя и дым; были дрессировщики, повинуясь жезлам которых пушистые собачонки-болонки препотешно вытанцовывали менуэт или гавот. Но такого чудесника, как этот карапуз, бойко на все, какие только можно придумать, лады игравший на клавесине, Вена еще никогда не видывала.
В аристократических салонах только и разговору было, что о Моцарте. Каждый спешил взглянуть своими глазами на маленького чародея, чтобы потом было чем похвастать в обществе. Светские дамы наперебой осыпали Вольфганга ласками. Те, кому удавалось его поцеловать, чувствовали себя победительницами и возбуждали жгучую зависть приятельниц, не удостоившихся этой чести.
«Был у Турна, — продолжает свой дневник граф Цинцендорф, — где мальчик из Зальцбурга и его сестра играли на клавесине. Бедняжка играет чудесно. Он умен, боек, премил. Его сестра — маленькая виртуозка. Он ей аплодирует. Фрейлен Гуденус, хорошая клавесинистка, поцеловала его рот, после чего он вытер свои губы».
Моцарты стали модой. За ними охотились. Их наперебой приглашали во все аристократические салоны. Выступления мальчика и девочки были расписаны на много дней вперед.
О маленьком музыканте заговорили и при дворе. Когда Леопольд на пятый день после приезда в Вену пошел в оперу, он услышал, как эрцгерцог Леопольд, перегнувшись через барьер своей ложи в соседнюю, с восторгом рассказывал о чудесном мальчике из Зальцбурга, восхитительно играющем на клавесине.
Вернувшись из театра домой, Леопольд, несмотря па поздний час — было уже одиннадцать часов вечера, — застал у себя на квартире камер-лакея. Тот принес высочайшее повеление — явиться завтра с детьми во дворец.
У Леопольда голова пошла кругом. Как он ни был упоен успехами в Вене, но такой потрясающе быстрой и легкой победы не ожидал. На другой день чуть свет он разбудил детей и принялся их готовить к предстоящему посещению императорского дворца. Его меньше всего заботил концерт. Что Наннерл и Вольфганг сыграют отлично, он нисколько не сомневался. Его тревожило незнание Вольфгангом и Наннерл правил придворного этикета. Потому он облегченно вздохнул, когда явившийся камер-лакей передал, что выступление юных музыкантов во дворце переносится на завтра. Стало быть, весь день можно будет посвятить муштровке детей. Приучить вечно скачущего непоседу Вольфганга чинно и размеренно двигаться, отвешивать степенные поклоны, приседать в реверансе, целовать руку было невероятно трудно, почти невозможно. Отцу даже пришлось пару раз прикрикнуть на мальчика, чего он почти никогда не делал.
Поздно вечером, когда ученье как будто пошло впрок, дети были уложены спать, каждый в отдельную кровать. Леопольд и Анна Мария прикорнули в креслах: надо было дать детишкам возможность хорошенько отдохнуть. Дело в том, что Моцарты, приводившие в восхищение владельцев роскошных аристократических дворцов, обитали в жалкой, уродливой лачуге.
«Я живу в Хирберггасль, близ Хоэнбрюкке, в Тышлерхаузе, на втором этаже, — с горечью иронизируя, жалуется Леопольд своему другу Хагенауэру. — Длина нашей комнаты — тысяча шагов, ширина — один шаг. Вы смеетесь? А нам, когда мы наступаем друг другу на мозоли, совсем не до смеха. А еще менее смешно бывает по ночам. Если мальчуган меня, а девочка мать и не сбрасывают с убогих кроватей, то, по меньшей мере, отдавливают нам пару ребер… Терпение! Мы — в Вене».
Наконец настал день, к которому так тщательно готовились Моцарты. Золоченая карета с золочеными гербами доставила их во дворец.
Шенбрунн — загородная резиденция австрийских императоров — ошеломил зальцбургских провинциалов роскошью и великолепием. Анфилада высоких, огромных залов, один богаче и краше другого, изумительные по краскам и рисунку гобелены на стенах, позолоченная мебель, расшитые золотом ливреи камер-лакеев, парчовые и бархатные камзолы придворных, шелковые и тафтовые платья дам, яркие мундиры военных, белые пудреные парики… От всего этого даже бесстрашный Вольфганг растерялся. Леопольду пришлось исподтишка ущипнуть сына и указать глазами на грузную дородную женщину в противоположном конце зала. Она стояла неподвижно, высокая, полная, в широченных фижмах, отчего казалась еще толще, чем была на самом деле. Рядом с ней стоял длинный, тощий мужчина в мешковатом мундире, а по сторонам на почтительном отдалении расположились кавалеры и дамы.