В это время в моей жизни произошел случай, который указал мне дорогу к будущему… — голос Фукуды понизился до шепота. — Случилось это так: однажды меня по приказу Исии на десять дней откомандировали в отрядную амбулаторию, где лечились офицеры и солдаты. С облегчением и радостью принял я это назначение — оно мне было по душе. По крайней мере, на десять дней можно вырваться из этого сатанинского пекла, где создавалась смерть! Однако вместо амбулатории меня проводили во внутренний двор, куда до сих пор не пускали…

Я увидел там низкие угрюмые здания с густо зарешеченными окнами. «Что это?» — спросил я у сопровождавшего меня офицера. Он удивленно посмотрел на меня и недовольно буркнул: «Тюрьма… Вы будете работать в тюремной амбулатории…»

Тогда я еще не знал, что есть на свете полигон Аньда. Теперь, после Хабаровского процесса, каждый человек на свете знает, что этот полигон был местом боевых испытаний бактерий. Опыты производились на живых людях.

За день до моего прихода на этом полигоне были проведены очередные «опыты». Затем пятнадцать заключенных, подвергнутых испытанию действия бомбы — «системы Исии», были привезены оттуда на самолете и помещены в той тюремной больнице, где мне предстояло работать десять дней. Врач, «обслуживающий» отделение зачумленных, выехал куда-то, а меня назначили на время его отсутствия лечить больных. Не думайте, что я шучу над вами… Да! Заключенных лечили! Даже усиленно. Лечили для того, чтобы через несколько недель ввести в их организмы новую порцию бактерий или отправить на полигон Аньда. Так поступали с каждым заключенным до тех пор, пока болезнь не одолевала его окончательно…

Фукуда потер лоб. Мысли его блуждали в тех давних и страшных годах пребывания в «отряде №731».

— От начальника тюрьмы я направился к главному врачу, — продолжал он свой рассказ. — Это был неразговорчивый человек, который коротко сказал, что допускает возможность бессилия больных справиться с последними испытаниями. Открытые полковником Отомурой бактерии, введенные вчера в организмы заключенных, необычайно сильны и непоборимы. Говоря это, главный врач довольно усмехнулся… Это чудовище со званием врача улыбнулось только один раз — в тот момент, когда поняло, что имеет дело с неизлечимой болезнью.

…Я вошел в палату. Склоняясь над койками больных я видел изможденные лица, на которых нечеловеческие муки наложили неизгладимую печать. Все они были в бессознательном состоянии. К удивлению санитара, я немедленно взял у них на исследование кровь и, не ожидая, пока это сделают в лаборатории, сам произвел все анализы. Потом вернулся в палату и начал делать инъекции наркотиков. Один из больных лежал с открытыми глазами. Лицо его выражало муку. Никогда, — голос Фукуды задрожал и весь он сжался, словно от острой боли. — Никогда не забуду его взгляда… У него уже не было сил, чтобы выразить свою ненависть к нам хоть взглядом. Он просто молил о смерти этот взгляд, и я дал ему ее… Я впервые в жизни убил человека. Убил из сострадания…

Когда наступила ночь, санитары моих палат ушли. Я ходил между койками и учился терпеть, как терпели эти страдальцы. Я увидел жизнь, которую хотели скрыть от меня — жизнь «под солнцем императора». Внезапно я интуитивно почувствовал, что кто-то следит за мной. Осмотрелся — никого, двери закрыты, в палате только я и больные. Неужели начинаю бредить?.. Наконец, заметил, что очнулся еще один больной, и быстро подошел к нему. Он что-то беззвучно шептал, и я склонился над ним, пытаясь разобрать его речь. Это были страшные слова… «Убийцы!.. Вы можете умертвить нас, но вам не избежать справедливой мести!.. Мы сильнее вас, мы победим!». Человек этот говорил по-японски, с явным акцентом жителя Нагасаки. То, что он сказал, так подхлестнуло меня, что я забыл о всякой осторожности и помчался за пантопоном. Вернувшись, я ввел ему самую сильную дозу, и он тут же заснул…

Целую ночь провел я в этой палате, размышляя над словами несчастного узника. Впервые я увидел человека, которого не смогли сломить даже чудовищные мучения, вызываемые бесконечным введением в организм активных бактерий. Этот человек даже перед лицом неизбежной смерти говорил о мести и победе! Он и впрямь был сильнее своих врагов!..

Я начал лихорадочно припоминать все, что когда-нибудь слышал о коммунистах, но ничего путного не вспомнил. Всю жизнь меня учили, что я должен ненавидеть «красных», а вот теперь, когда я лицом к лицу столкнулся с одним из них, я не почувствовал к нему ни ненависти, ни сожаления. Именно — не чувствовал сожаления. Меня в это время охватили иные чувства — удивление и зависть. Я изумлялся силе духа этого человека и завидовал ему…

На следующую ночь, когда санитары ушли, я снова был в этой палате. Мне хотелось услышать шепот этого узника. Я принес с собой свой препарат — сыворотку, побеждающую бактерии, выведенные Отомурой. Скрытно от всех, я ввел ее в организм больного коммуниста… Я находился в каком- то полубессознательном состоянии и жил только одним — разговором с этим коммунистом… Все время думал о нем, все время находился возле него…

Когда он пришел в себя, я сидел около него на койке. Не зная с чего начать разговор, я очень глупо спросил: «Как ты чувствуешь себя?». Он презрительно посмотрел на меня и прошептал слабым голосом, в котором однако звучала огромная сила воли: «Так, что ты можешь снова вспрыснуть мне своих бацилл!». Я вздрогнул от этого вызова и горячо зашептал: «Нет, я не вспрысну тебе никаких бацилл… Нет, нет… Я хочу спасти тебя. Тебя, себя, всех!.. Только скажи мне, как это сделать?». На лице этого человека отразилось искреннее изумление. Он долго испытующе смотрел на меня. Не знаю, подействовал ли на него мой взволнованный шепот или он понял сердцем, что я не обманываю его, но он поверил мне. Он начал говорить со мной, как с человеком, а не с убийцей… Тот человек стал моим первым учителем в новой жизни… Он дал мне в руки оружие для борьбы: указал мне на идею, ради которой стоило жить и умереть. Я жадно слушал его да самого рассвета, а затем, по его просьбе, ввел ему пантопон, и он уснул…

Утром меня вызвали к главному врачу. Он встретил меня потоком ругательств и кричал, что я изменник и трус, недостойный носить мундир японского офицера. Видя, что я молчу, он показал мне ампулу из-под моей вакцины. Как я мог забыть о ней!.. Видно, разговор с больным коммунистом притупил мою осторожность… Мне нечем было защищаться, и это вызвало во мне ярость отчаяния. Я начал кричать и высказал все, что у меня было на душе… Явившийся сюда Исии, велел заковать меня в кандалы и немедленно отослать в харбинскую военную тюрьму. Там мною занялся Канадзава.

…Не буду рассказывать вам, товарищи, каким пыткам подвергали меня в тюрьме — вы сами знаете, на что способны наши «следователи», особенно такие людоеды, как Канадзава. Я вынес все… Однажды мне объявили: «Как обвиненного в «измене императору», тебя будет судить особый военный трибунал». Я встретил это известие почти равнодушно — смерть не страшила меня. Жаль было только одного: завтра я стану трупом, который не сможет ни мыслить, ни действовать… А действовать было нужно!

Фукуда замолчал и медленно провел ладонью по волосам. На лице у него выступили капельки пота.

— Нет! — сказал он глухо. — Я не сумею рассказать вам о той ночи — это выше моих сил. Скажу вам коротко о том, как случилось, что я остался в живых и сижу сейчас перед вами… Не знаю, кто уж там решил, что расправа надо мной произойдет не в Харбине, а в Пинфане, но так было. Вскоре меня под усиленным конвоем отправили туда. Однако до места меня не довезли. По дороге в Пинфань наша машина наткнулась на засаду китайских партизан. Стычка продолжалась всего несколько минут — конвой был уничтожен, а меня китайские товарищи забрали с собой. После подробного выяснения моего положения, меня оставили у них. Так закончился второй период моей жизни, период пробуждения разума, период, в который я начал становиться настоящим человеком, а не машиной…