Как бы там ни было, но общение с соотечественницей, принадлежавшей к более утонченной цивилизации, — соотечественницей, говорившей с привычными интонациями и американским соединительным «р», без тени таинственности, не считая знакомства со страдающим несварением желудка милягой Уэймаршем, — сулило, по всей видимости, немалое удовольствие. И мгновение, когда он, остановившись, шарил в карманах пальто, было, по сути, мгновением зарождающегося доверия — паузой, благодаря которой ее глаза могли разглядеть все в нем, а его — в ней. Она показалась ему чуть ли не вызывающе молодой — впечатление, которое могло сложиться при взгляде на женщину тридцати пяти лет, легко несущую их бремя. Она, как и он, не отличалась, однако, гладкостью кожи и округлостью форм, хотя Стрезеру, пожалуй, не пришло бы на ум, что сторонний наблюдатель, переведя взгляд с него на нее, отметил бы в них много общего. Стороннему наблюдателю вряд ли показалось бы лишенным вероятия, что эти двое с их легкой смугловатостью и худощавостью, увы, далеко не писаные красавцы, да к тому же в очках, оба с непропорционально крупным носом и головой, чуть реже у одного, чуть гуще у другой пронизанной серебром, вполне могли оказаться братом и сестрой. Но и в этом Случае оставалось место для контраста; такая сестра должна была испытывать крайнюю отчужденность в отношении подобного брата, такой брат — крайнее удивление в отношении подобной сестры. Однако, напротив, и тени удивления не мелькнуло в глазах новой знакомки Стрезера, когда, разглаживая свои и без того туго натянутые перчатки, она дарила ему столь ценимые им мгновения. Ее глаза низали его откровенно и прямо, меря с головы до ног, словно знали, что он такое, как будто он представлял собой человеческий материал, с которым им уже приходилось иметь дело. Обладательница их и впрямь, не стану скрывать, владела в уме доброй сотней типов и разновидностей, наборной кассой с полным комплектом, куда, исходя из своего богатого опыта, легкой рукой — словно типографщик литеры — помещала ближних. Тут она, не в пример Стрезеру, была великолепно экипирована, и это проводило между ними черту, которую он, если бы полностью ее осознал, не осмелился бы перешагнуть. Но поскольку у него мелькали лишь смутные подозрения на этот счет, он, лишь мгновенно вздрогнув в душе, предпочитал пребывать в блаженном спокойствии. Правда, он более или менее представлял себе степень ее осведомленности. Он представлял себе, что она знает много такого, чего не знает он, и, хотя это признание было уступкой женщинам, на которую он, как правило, шел с трудом, сейчас Стрезер согласился с ней охотно и добродушно, словно это помогало сбросить груз. Глаза его за вечными стеклами смотрели спокойно, будто их там и вовсе не было, а их отсутствие ничего не меняло в его лице, выражение которого — как и в немалой степени печать живого ума — черпалось в основном из какого-то иного источника. Секунду спустя он присоединился к своей путеводительнице, и тут же почувствовал, что она еще больше выиграла от паузы, выставившей его на обозрение. Теперь она знала о нем даже вещи сугубо личные, о которых он ни словом еще не обмолвился, да и вряд ли когда обмолвится. Что греха таить, он уже многое ей поведал — но ничего о главном. Чего-то главного она о нем не знала.

Чтобы попасть на улицу, им предстояло вновь миновать вестибюль, и, проходя по нему, она вдруг ошеломила Стрезера вопросом:

— А вы поинтересовались, кто я такая?

Он невольно остановился.

— А вы — кто я? — спросил он, улыбнувшись.

— Как же! Разумеется… Сразу, как вы вышли, я тотчас подошла к портье и спросила. Не хотите последовать моему примеру?

— Выяснять у этой девицы, кто вы? — удивился он. — После того как она со своего возвышения видела, каким образом завязалось наше знакомство?

Теперь его спутница в свою очередь улыбнулась, заметив тень испуга, омрачившую ему легкое настроение.

— Тем паче, по-моему, тем паче. Или вы боитесь скомпрометировать меня? — Ах, ее видели с джентльменом, которому пришлось справляться, кто она такая! — Уверяю вас, мне это решительно безразлично. Кстати, вот моя визитная карточка, — продолжала она. — А поскольку мне нужно вновь обратиться к портье, за то время, на которое я вас покину, вы успеете изучить ее.

И, вручив Стрезеру маленький картонный билет, который вынула из записной книжки, она отошла, а он тотчас вынул такой же, намереваясь отдать ей взамен, как только она вернется. Посередине билетика не значилось ничего, кроме имени: «Мария Гостри», а ниже, в углу, номер дома и название улицы — скорее всего в Париже, и никаких иных данных, разве только то, что карточка носила чужеземный отпечаток. Стрезер опустил ее в карман жилета, а свою продолжал держать на виду, и пока он стоял, прислонясь к дверному косяку и обозревая открывающуюся взору площадь перед отелем, ему вдруг пришла мысль, вызвавшая улыбку. Не забавно ли, что он поместил Марию Гостри, кем бы она ни была — а он понятия не имел, кем она была, — в такое сохранное место. Но им почему-то владело убеждение, что непременно надо сохранить этот маленький знак внимания, который он только что спрятал. И, смотря перед собой невидящим, медлительным взглядом, он мысленно озирал возможные последствия своего поступка и задавал себе вопрос, должно ли квалифицировать его как измену. Слов нет, он поступил поспешно, пожалуй, даже опрометчиво, и у него не было сомнений в том, какое выражение приняло бы лицо известной особы, если бы она это видела, но если то, что он сейчас сделал, «дурно» — что ж, в таком случае ему вообще противопоказано было сюда приезжать. Вот к какому заключению пришел — еще не свидевшись с Уэймаршем — бедный Стрезер. Он полагал, что знает, где предел, но вот не прошло и полутора суток, а он уже его преступил! Но тут вернулась Мария Гостри, прервав размышления нашего героя о безупречности и даже нравственности своего поведения, и бросив весело и решительно: «Ну, пойдемте!», повела его в мир. Вот оно! — думалось ему, когда он шел с нею рядом, неся пальто перекинутым через правую руку, а зонтик под мышкой левой, между указательным и большим пальцами которой неловко торчала его визитная карточка — вот оно! Сейчас, думалось ему, состоится его подлинное, не в пример прежним, приобщение к Европе. Не к «ливерпульской» Европе, нет — и даже не к той, какая открылась ему на отвратительных, но притягательных, незабываемых улицах, где он слонялся вчера вечером, а к какой-то иной, которую его спутница, в доступной ей степени, представляла. Она еще не успела дать никаких пояснений, как вдруг — они шли рядом уже несколько минут, и он, поймав на себе два-три ее косых взгляда, подумал, не означают ли они, что ему следует надеть перчатки, — она, чуть ли не выговаривая ему, с задорным вызовом спросила:

— Почему вы не уберете карточку? Разумеется, я понимаю, как она вам дорога! Но все же… Впрочем, если она доставляет столько неудобств, ее с удовольствием примут назад. На эти карточки уходит целое состояние!

Только сейчас Стрезер понял, что, глядя, как он вышагивает, зажав в руке приготовленный для нее дар, будто скользя к неведомым безднам, не зная, к каким, она решила, что он все еще держит в руке ее визитную карточку. Он тут же, словно оправдываясь, протянул ей свою визитку, и она, взяв ее и увидев, что это, остановилась и, все еще держа карточку перед глазами, как бы извиняясь, сказала:

— Мне нравится ваше имя.

— Да? — отозвался он. — Боюсь, вы вряд ли его когда-нибудь слышали.

Правда, он не был в этом так уж уверен: у него были основания предполагать, что такое вполне могло произойти. Впрочем, не стоило закрывать глаза на очевидное: мисс Гостри перечитывала его имя как человек, которому оно попалось на глаза впервые.

— Мистер Луи Ламбер Стрезер! — произнесла она в полный голос, словно речь шла о ком-то другом. И тут же вновь подтвердила, что имя ей нравится. — В особенности — Луи Ламбер. [3]Так называется один из романов Бальзака.