Ньюмен молчал, будто обдумывая слова гостя.

— Значит, она очень добра? — переспросил он затем.

— Божественно добра!

— Добра, милосердна, нежна, щедра?

— Щедрость высшей пробы и доброта чистой воды.

— И умна?

— Самая умная женщина из всех, кого знаю. Проверьте при случае мои слова, заговорите о чем-нибудь заковыристом — и убедитесь.

— Она любит, когда ею восхищаются?

— Черт возьми! А какая женщина не любит?

— Да, но когда женщины слишком это любят, они ради поклонения готовы на всяческие глупости.

— Я не сказал, что она слишком любит внимание! — воскликнул Беллегард. — Упаси Бог! Такой нелепицы я сказать не мог. Слово «слишком» к ней вообще неприменимо. Даже будь я вынужден сказать, что она уродлива, я не мог бы назвать ее слишком уродливой. Да, она любит нравиться и, если нравится, благодарна. А если не нравится, относится к этому спокойно и не будет думать хуже ни о вас, ни о себе. По-моему, она считает, что святые на небесах довольны ею — ведь она никогда не станет искать расположения такими средствами, которые они не одобрили бы.

— А нравом ваша сестра серьезная или веселая?

— И то и другое. У нее нрав ровный, сквозь ее веселость проглядывает серьезность, сквозь серьезность — веселость. Только особых причин веселиться у нее нет.

— Она несчастлива?

— Я бы так не сказал, ведь счастлив человек или нет, зависит от того, как смотреть на жизнь, а на этот счет Клэр следует велениям свыше, ей было видение Святой Девы. Быть несчастливой — значит пенять Всевышнему, а для Клэр это невозможно. И она ко всему относится так, чтобы чувствовать себя счастливой.

— Вы хотите сказать, что она философ! — заключил Ньюмен.

— Нет, просто прелестная женщина.

— Но жизнь у нее складывалась неблагоприятно?

Беллегард минуту помедлил, что случалось с ним крайне редко.

— Дорогой мой, если я стану углубляться в историю моей семьи, я выложу куда больше того, о чем мы договаривались.

— И прекрасно, чем больше, тем лучше, — сказал Ньюмен.

— Тогда назначим отдельную встречу и начнем беседовать пораньше. А пока удовольствуйтесь тем, что путь Клэр не был усыпан розами. В восемнадцать она вступила в брак, который обещал быть блестящим, но уподобился неисправной лампе: лампа погасла, остался лишь дым и чад. Месье де Сентре, премерзкому, должен вам сказать, господину, было шестьдесят — ни много ни мало. Прожил он, правда, недолго, а когда умер, его семья забрала все деньги, возбудила против вдовы судебный процесс и не шла ни на какие уступки. Закон был на их стороне, потому что, как выяснилось, месье де Сентре, являвшийся для части своих родственников доверенным лицом, был повинен в весьма неблаговидном поведении. В ходе процесса обнаружились кое-какие стороны его частной жизни, которые сестра сочла отвратительными и прекратила дело, лишив себя состояния. На это нужна была немалая смелость: она оказалась между двух огней — ей противостояла и семья мужа, и собственная семья, старавшаяся на нее повлиять. Мать и брат не хотели, чтобы она выпустила из рук то, что принадлежало ей по праву. Но она решительно воспротивилась и в конце концов купила себе свободу — получила согласие нашей матушки на прекращение дела, но в обмен на некое обещание.

— Что же она обещала?

— В следующие десять лет соглашаться на все, чего мать от нее ни попросит, — на все, кроме замужества.

— Ее муж был ей очень неприятен?

— Даже представить себе невозможно, до какой степени!

— Брак был, конечно, состряпан по вашим возмутительным французским обычаям? — продолжал Ньюмен. — Сговорились две семьи, а ее даже не спросили?

— Да, это уж глава для романа. Сестра увидела месье де Сентре за месяц до свадьбы, когда все уже было решено — до мельчайших подробностей. Взглянув на него, она побелела и так бледной как смерть оставалась до самого венчания. Вечером накануне свадьбы она упала в обморок, а придя в себя, прорыдала всю ночь. Матушка, сидя возле ее постели, держала ее за руки, а брат шагал взад-вперед по комнате. Я заявил, что это бесчеловечно, и при всех сказал сестре: если она откажется выходить замуж, я встану на ее сторону! Но мне предложили заниматься своими делами, а она стала графиней де Сентре.

— Ваш брат, — задумчиво произнес Ньюмен, — наверное, очень приятный молодой человек.

— Очень приятный, хотя и не молодой. Ему пятый десяток — на пятнадцать лет старше меня. Нам с сестрой он заменил отца. Он человек необыкновенный. У него лучшие во Франции манеры. Очень умен и прекрасно образован. Пишет «Историю французских принцесс, не вступивших в брак», — это название Беллегард произнес с крайней серьезностью, глядя прямо на Ньюмена, и в его глазах не было заметно — или почти не было заметно — никакой задней мысли. Но Ньюмен, по-видимому, кое-что все же разглядел, потому что вдруг спросил:

— Вы не любите вашего брата?

— Простите, — церемонно ответил Беллегард, — воспитанные люди всегда любят своих братьев.

— Ну а мне он что-то совсем не люб.

— Подождите, сначала познакомьтесь с ним, — остановил его Беллегард, на этот раз улыбнувшись.

— Ваша мать тоже необыкновенная женщина? — помолчав, спросил Ньюмен.

— Что касается моей матушки, — на этот раз с глубокой серьезностью сказал Беллегард, — она меня только восхищает. Она совершенно необыкновенная женщина. Это бросается в глаза с первого взгляда.

— Я слышал, она дочь английского аристократа?

— Да, дочь графа Сент-Данстенского.

— А это очень древний род?

— Более или менее. Данстены восходят к шестнадцатому веку. А линия моего отца уходит вглубь прошлого гораздо дальше. Даже у историков дух захватывает! Они останавливаются, запыхавшись и отирая пот со лба, где-то в девятом веке на Карле Великом. Оттуда мы и происходим.

— И это точно? — спросил Ньюмен.

— Надеюсь, да. Разве что нас обсчитывают на несколько столетий.

— И вы всегда сочетались браком лишь с представительницами древних родов?

— Как правило. Правда, за столь длительный период не обошлось и без кое-каких исключений. Трое или четверо Беллегардов в семнадцатом и восемнадцатом веках взяли в жены буржуазок — женились на дочерях законников.

— Подумать только! А что, дочь законника — это никуда не годится? — спросил Ньюмен.

— Никуда! В Средние века нашелся Беллегард, который поступил еще краше — взял да и женился на нищенке, как король Кофетуа. [72]Это и впрямь наилучший вариант — все равно, что взять в жены птичку или мартышку, — ведь тут вообще не нужно думать о происхождении супруги. А вот женщины в нашем роду всегда вели себя достойно. Никто из них не опустился даже до petite noblesse. [73]По-моему, среди женщин нашей семьи не было ни одного случая мезальянса.

Минуту-другую Ньюмен молчал, обдумывая услышанное.

— Когда вы в первый раз пришли ко мне, — начал он наконец, — вы обещали помочь мне во всем, в чем сможете. А я ответил: настанет время, и я скажу вам, что вы можете для меня сделать. Помните?

— Помню ли? Да я отсчитываю часы!

— Прекрасно, так вот — час настал. Постарайтесь, насколько это в ваших силах, чтобы я понравился вашей сестре.

Беллегард с улыбкой посмотрел на него.

— Да я уверен, что вы ей и так нравитесь.

— Вы имеете в виду впечатление, сложившееся у нее после того, как она видела меня раза три-четыре? Этого мне мало. Я хочу большего. Я много об этом думал и наконец решился вам сказать. Дело в том, что я мечтаю жениться на мадам де Сентре.

До этой минуты Беллегард смотрел на Ньюмена выжидательно и нетерпеливо, встретив улыбкой напоминание о предполагаемой услуге. Выслушав последние слова Ньюмена, он не отвел глаза от собеседника, но с улыбкой его произошли удивительные превращения. Сперва она было сделалась еще шире, но тут же словно спохватилась и, как бы посовещавшись сама с собой, решила ретироваться. Она медленно растаяла, оставив на лице выражение суровости, смягчаемой боязнью показаться грубым. Во взгляде графа Валентина читалось крайнее изумление, однако он сообразил, что лучше его скрыть, иначе, чего доброго, он обидит Ньюмена. Но что, черт возьми, он мог поделать со своим изумлением? В смятении он встал и остановился у камина, продолжая смотреть на Ньюмена, и гораздо дольше, чем ему было свойственно, придумывал, что ответить.