— Хорошо, сэр. Меня вы уже развеселили.

— Тогда приходите и приносите мою картину. Я заплачу за нее, и мы об этой покупке потолкуем. Вот и тема для приятного разговора.

Мадемуазель Ноэми собрала свои принадлежности и вручила бесценную Мадонну попечениям отца, который, пятясь задом и держа картину в вытянутой руке, с почтительными восклицаниями скрылся из глаз. Копиистка, как истая парижанка, накинула на себя шаль и, как истая парижанка, с улыбкой покинула своего заказчика.

Наш герой снова подошел к дивану и на этот раз опустился на него с другой стороны, обращенной к огромному полотну, на котором Паоло Веронезе изобразил свадебный пир в Кане. [23]Несмотря на усталость, Ньюмен с интересом вглядывался в картину, она будила его воображение и отвечала его представлениям, достаточно претенциозным, о том, каков должен быть роскошный банкет. В левом углу картины молодая женщина с золотистыми косами, на которых красовался золотой головной убор, склонившись вперед, с очаровательной улыбкой дамы на светском обеде, внимала речам своего соседа. Ньюмен выделил эту женщину из множества других изображенных на картине, повосхищался ею и тут же обнаружил, что у нее тоже есть свой преданный копиист — молодой человек с взлохмаченными волосами. И Ньюмену вдруг стало ясно, что в нем проснулась страсть коллекционера. Он сделал первый шаг, почему бы не сделать следующий? Всего двадцать минут назад он купил свою первую картину и уже решил, что покровительствовать искусству — занятие захватывающее. От этой мысли он пришел в еще лучшее настроение и чуть было не обратился к молодому человеку с очередным: «Combien?» Здесь следует обратить внимание на ряд обстоятельств, хотя логическая цепь, их объединяющая, может показаться не слишком очевидной. Ньюмен знал, что мадемуазель Ниош запросила с него слишком много, но не досадовал на нее за это, однако молодому человеку намеревался заплатить ровно столько, сколько положено. Но в эту минуту его внимание привлек подошедший из другого конца зала джентльмен, по манерам которого можно было заключить, что он не является завсегдатаем музея, хотя в руках у него не было ни путеводителя, ни театрального бинокля. Зато был зонтик, белый на голубой подкладке. Мимо Паоло Веронезе он прошествовал, едва удостоив картину взглядом, да к тому же шел так близко, что ничего разглядеть и не мог. Поравнявшись с Кристофером Ньюменом, джентльмен остановился, обернулся, и наш герой, наблюдавший за ним, получил возможность проверить подозрение, зародившееся у него, пока он издали смотрел на вошедшего. И стоило Ньюмену вглядеться внимательнее, как он мгновенно вскочил на ноги и, протянув руку, кинулся через весь зал к джентльмену с белым зонтиком. Последний некоторое время недоуменно взирал на него, однако тоже нерешительно протянул руку. Это был крупный розовощекий мужчина, и хотя его физиономия, украшенная роскошной русой бородой, тщательно разделенной надвое и расчесанной на две стороны, не отличалась особенной живостью, он имел вид человека, готового охотно обмениваться рукопожатиями с кем угодно. Не знаю, что сказало Ньюмену выражение лица джентльмена, но в пожатии его руки он особой теплоты не почувствовал.

— Ну-ну, — засмеялся Ньюмен, — только не говори, что ты меня не признал, — пусть у меня и нет белого зонтика.

Звук голоса нашего героя явно оживил память владельца зонта, лицо его расплылось в широкой улыбке, и он тоже расхохотался.

— Ба! Никак Ньюмен, разрази меня гром! Слушай, ну кто бы мог подумать! И где встретились! Знаешь, ты изменился!

— А ты нисколько, — сказал Ньюмен.

— И в этом нет ничего хорошего. Когда ты здесь появился?

— Три дня назад.

— Почему не сообщил?

— Да я понятия не имел, что ты тоже здесь.

— Я здесь уже шесть лет.

— А когда же мы виделись в последний раз? Пожалуй, лет восемь, а то и все девять назад?

— Что-то около того. Еще молодые были.

— И было это в Сент-Луисе во время войны. Ты тогда служил в армии.

— Ничего подобного, в армии был ты, а не я.

— Да, я воевал.

— Ну и как, благополучно?

— Да, как видишь — даже руки-ноги целы. И не жалею, что воевал — теперь все это кажется таким далеким.

— А в Европе ты давно?

— Семнадцать дней.

— В первый раз?

— Вот именно, в наипервейший.

— Небось, сколотил себе изрядное состояние?

Кристофер Ньюмен с минуту помолчал, потом спокойно улыбнулся и подтвердил:

— Сколотил.

— И приехал в Париж транжирить денежки?

— Как тебе сказать? Посмотрим. А что, у французов в моде такие зонтики?

— Именно. Очень удобная штука! Здесь в подобных вещах толк знают.

— Где такой можно купить?

— Где угодно. Везде.

— Ладно, Тристрам. Я рад, что тебя встретил. Введешь меня в курс дела. Не сомневаюсь, ты знаешь Париж вдоль и поперек.

Мистер Тристрам самодовольно улыбнулся.

— Да, немного найдется тех, кто смог бы показать мне здесь что-нибудь новенькое. Я тобой займусь.

— Жаль, ты не появился тут на несколько минут раньше. Я как раз купил картину. Ты помог бы мне договориться.

— Купил картину? — переспросил мистер Тристрам, недоуменно озирая стены. — А разве они продаются?

— Я имею в виду копию.

— Ах вот что, понимаю. А это, — кивнул он в сторону Тицианов и Ван Дейков, — это все подлинники?

— Надеюсь! — воскликнул Ньюмен. — Зачем мне копия с копии?

— Знаешь, — загадочно произнес мистер Тристрам. — Ничего нельзя сказать с уверенностью. Ты и представить себе не можешь, как чертовски ловко стряпают здесь подделки. Не хуже ювелиров, торгующих фальшивыми драгоценностями. Зайди хотя бы в Пале-Рояль и в половине витрин увидишь надпись «имитация». Закон, видишь ли, обязывает их обозначать подделку, но отличить одно от другого невозможно. Сказать по правде, — продолжал мистер Тристрам, скривившись, — я ничего не смыслю в картинах. Предоставляю разбираться в них жене.

— А ты женился?

— Разве я не сказал? У меня прелестная жена. Ты должен с ней познакомиться. Она тут недалеко, на Йенской авеню.

— Выходит, ты прочно здесь осел — дом, дети и все такое?

— Да, шикарный дом и пара сорванцов.

— Что ж, — Кристофер Ньюмен вздохнул и слегка развел руками. — Я тебе завидую.

— Да брось! — возразил мистер Тристрам и шутливо ткнул Ньюмена зонтиком.

— Нет уж, извини, завидую.

— Не завидовал бы, если бы… если бы…

— Уж не хочешь ли сказать, если бы увидел, как ты устроился?

— Если бы лучше знал Париж, мой милый. Вот где хочется быть самому себе хозяином.

— Я всю жизнь сам себе хозяин, сыт этим по горло.

— Подождем, что ты скажешь, пожив в Париже. Сколько тебе?

— Тридцать шесть.

— C’est le bel age, [24]как здесь говорят.

— А что это значит?

— Это значит, что не следует отдавать тарелку, пока не наелся досыта.

— Ишь как! Кстати, а я только что договорился: буду брать уроки французского.

— Да не надо тебе никаких уроков! Сам научишься. Я уроков не брал.

— И, наверно, по-французски говоришь не хуже, чем по-английски.

— Лучше, — заявил мистер Тристрам без тени сомнения. — Великолепный язык, на нем легко говорить даже на самые умные темы.

— Но, по-моему, — сказал Ньюмен, искренне желая во всем разобраться, — чтобы говорить об умном, нужно прежде всего самому быть умным.

— Вовсе нет. В том-то и прелесть французского.

Обмениваясь подобными замечаниями, приятели продолжали стоять, облокотившись на барьер, ограждавший картину, у которой они встретились. Наконец мистер Тристрам объявил, что валится с ног от усталости и был бы счастлив присесть. Ньюмен с готовностью порекомендовал воспользоваться большим удобным диваном, на котором он только что сидел, и они собрались на нем расположиться.

— Славное место, правда? — с жаром сказал Ньюмен.